Неточные совпадения
— У меня няня
была, — тоже удивительно добрая! Как странно, Пелагея Ниловна, — рабочий
народ живет такой трудной, такой обидной жизнью, а ведь у него больше сердца, больше доброты, чем у тех!
Иногда мать поражало настроение буйной радости, вдруг и дружно овладевавшее всеми. Обыкновенно это
было в те вечера, когда они читали в газетах о рабочем
народе за границей. Тогда глаза у всех блестели радостью, все становились странно, как-то по-детски счастливы, смеялись веселым, ясным смехом, ласково хлопали друг друга по плечам.
— Листки — это хорошо придумано. Они
народ беспокоят. Девятнадцать
было?
— Надо говорить о том, что
есть, а что
будет — нам неизвестно, — вот! Когда
народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, —
будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
— Кабы я
был губернатором, я бы твоего сына — повесил! Не сбивай
народ с толку!
Правду вашу я тоже поняла: покуда
будут богатые — ничего не добьется
народ, ни правды, ни радости, ничего!
— Пойду один по селам, по деревням.
Буду бунтовать
народ. Надо, чтобы сам
народ взялся. Если он поймет — он пути себе откроет. Вот я и
буду стараться, чтобы понял — нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!
Мать любила слушать его речи, и она вынесла из них странное впечатление — самыми хитрыми врагами
народа, которые наиболее жестоко и часто обманывали его,
были маленькие, пузатые, краснорожие человечки, бессовестные и жадные, хитрые и жестокие.
— Воистину так, мамаша! Вы схватили за рога быка истории. На этом желтеньком фоне
есть некоторые орнаменты, то
есть вышивки, но — они дела не меняют! Именно толстенькие человечки — главные греховодники и самые ядовитые насекомые, кусающие
народ. Французы удачно называют их буржуа. Запомните, мамаша, — буржуа. Жуют они нас, жуют и высасывают…
Недалеко от стен фабрики, на месте недавно сгоревшего дома, растаптывая ногами угли и вздымая пепел, стояла толпа
народа и гудела, точно рой шмелей.
Было много женщин, еще больше детей, лавочники, половые из трактира, полицейские и жандарм Петлин, высокий старик с пушистой серебряной бородой, с медалями на груди.
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют,
народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку
буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
—
Есть господа, — заговорила мать, вспомнив знакомые лица. — которые убивают себя за
народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…
— Зачем? И охота
есть! — ответил парень, потирая подбородок. —
Народ начал пошевеливать мозгой. «Геология» — это что?
— Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, — как землю из-под ног у
народа господа выдернули? Стоит она или вертится, это не важно — ты ее хоть на веревке повесь, — давала бы
есть; хоть гвоздем к небу прибей — кормила бы людей!..
— Товарищи! Говорят, на земле разные
народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю!
Есть только два
народа, два племени непримиримых — богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим
народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
Вокруг нее, в ограде, густо стоял и сидел
народ, здесь
было сотен пять веселой молодежи и ребятишек.
И
народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома
пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее
был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего
народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел
был ее клювом…
А я пошутил: «Как назначат в лесу воеводой лису, пера
будет много, а птицы — нет!» Он покосился на меня, заговорил насчет того, что, мол, терпеть надо
народу и богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья.
Я говорю — одной всю жизнь, как и весь
народ: «Господи, научи таскать барам кирпичи,
есть каменья, выплевывать поленья!» Он мне и договорить не дал.
— Это — не моя песня, ее тысячи людей
поют, не понимая целебного урока для
народа в своей несчастной жизни. Сколько замученных работой калек молча помирают с голоду… — Он закашлялся, сгибаясь, вздрагивая.
И она видела, что всего
было много на земле, а
народ нуждался и жил вокруг неисчислимых богатств — полуголодный.
— Погодите, не то
будет. Мы вас раздавим без драки, когда мы встанем, весь рабочий
народ!
— А сейчас, слышь, на кладбище драка
была!.. Хоронили, значит, одного политического человека, — из этаких, которые против начальства… там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало
быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать,
народ разоряет… Полиция бить их! Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
— Идет волнение в
народе, — беспорядок поднимается с земли, да! Вчера ночью в соседях у нас пришли жандармы, хлопотали чего-то вплоть до утра, а утром забрали с собой кузнеца одного и увели. Говорят, отведут его ночью на реку и тайно утопят. А кузнец — ничего человек
был…
Мать сошла с крыльца, но с земли ей не видно
было Михаилы, сжатого
народом, и она снова поднялась на ступени. В груди у нее
было горячо, и что-то неясно радостное трепетало там.
—
Были связаны, —
народ развязал! — ответил один из сотских.
— Но
будет день, вылетят на волю орлы, освободится
народ!
— Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости
народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного, как следует
быть, мужика заарестовали, теперь вот — они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов
будете?
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей
было известно о тайной работе для освобождения
народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
— А я говорю —
есть друзья у
народа…
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык
быть среди рабочего
народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно,
буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете —
буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
— Я отказался от защиты, я ничего не
буду говорить, суд ваш считаю незаконным! Кто вы?
Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не давал! Я вас не знаю!
На вокзал она пришла рано, еще не
был готов ее поезд, но в грязном, закопченном дымом зале третьего класса уже собралось много
народа — холод согнал сюда путейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо одетые, бездомные люди.