Неточные совпадения
Мать тяжело вздохнула. Он был прав. Она сама знала, что, кроме кабака, людям негде почерпнуть радости. Но все-таки
сказала...
— Ничего, Паша, это я
так! — поспешно
сказала она и ушла, смущенно двигая бровями. Но, постояв среди кухни минуту неподвижно, задумчивая, озабоченная, она чисто вымыла руки в снова вышла к сыну.
Ей было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели
так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который
так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не
так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось
сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
— Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем вот
так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее,
скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
Человек дрыгнул ногами и
так широко улыбнулся, что у него даже уши подвинулись к затылку. Потом он серьезно
сказал...
— А я вам
такие, что не будут кусаться! —
сказала Власова. Наташа смотрела на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил мать.
Все, чего человек не смеет
сказать при людях — в трактире, например, — что это
такое есть?
—
Так! —
сказал офицер, откидываясь на спинку стула. Хрустнул пальцами тонких рук, вытянул под столом ноги, поправил усы и спросил Николая...
—
Так вот! —
сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны — что
такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Значит, — все я читал!
Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, — ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря
сказать приходится…
—
Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог — подобен огню.
Так! Живет он в сердце. Сказано: бог — слово, а слово — дух…
— Мы не считаем справедливым
такой налог на нас! — громко
сказал Павел.
—
Такое дело! —
сказал Рыбин, усмехнувшись. — И меня — обыскали, ощупали, да-а. Изругали… Ну — не обидели однако. Увели, значит, Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и — нет человека? Они дружно живут. Одни народ доят, а другие — за рога держат…
— Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла — он кланяется вам, и Павла, который — тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и
сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма —
так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
— Правильно! —
сказал Егор Иванович. — А если мы ухитримся испортить им эту обедню,
так они и совсем в дураках останутся. Дело стоит
так: если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки, жандармишки уцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище…
— А очень просто! — мягко
сказал Егор Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел — были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, — жандармы любят
так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
— Вы
так ему и
скажите — я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал это!..
— До свиданья! —
сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. — А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем
таком, — да!
Павел, может, и не
так что-нибудь
сказал, но он за всех встал — и все его понимают, не беспокойся!
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я
скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит
так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Дай господи! — тихо
сказала она. — Я ведь чувствую, — хорошо
так жить! Вот я вас люблю, — может, я вас люблю лучше, чем Пашу. Он — закрытый… Вот он жениться хочет на Сашеньке, а мне, матери, не
сказал про это…
— Хорошо
сказали вы! — тихо воскликнул он. — Хорошо. Был в Керчи еврей молоденький, писал он стихи и однажды написал
такое...
—
Так и надо. Ты ему
скажи про меня.
— Это понятно, —
сказал хохол со своей усмешкой, — к ним закон все-таки ласковее, чем к нам, и нужды они в нем имеют больше, чем мы.
Так что, когда он их по лбу стукает, они хоть и морщатся, да не очень. Своя палка — легче бьет…
— И дураки и умники — одним миром мазаны! — твердо
сказал Николай. — Вот ты умник и Павел тоже, — а я для вас разве
такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…
— Ничего я тебе не
скажу! — заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. — Я знаю — спорить с человеком в
такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, — это только обижать его; я знаю, брат!
— Не глотали бы мух,
так не вырвало бы! — помолчав,
сказал Андрей. — И все-таки, ненько, каждая капля их крови заранее омыта озерами народных слез…
— «Ничего», — говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда я
сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо
так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
— Не дергай! — глухо
сказал хохол. —
Так ты меня уронишь…
В теплом потоке беседы страх ее растаял, теперь она чувствовала себя
так, как в тот день, когда отец ее сурово
сказал ей...
— Я не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось
так: когда ты ушел вперед, а я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов
сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю ночь. Я изобью его». И ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
— Закона, — проклятая его душа! — сквозь зубы
сказал он. — Лучше бы он по щеке меня ударил… легче было бы мне, — и ему, может быть. Но
так, когда он плюнул в сердце мне вонючей слюной своей, я не стерпел.
— Я ударил его по щеке и пошел. Слышу — сзади Драгунов тихо
так говорит: «Попался?» Он стоял за углом, должно быть… Помолчав, хохол
сказал...
Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет,
так и думает, и ежели рабочий говорит — да, хозяин должен
сказать — нет, а ежели рабочий говорит — нет,
так хозяин, по природе своей, обязательно кричит — да!
— Давай помощь мне! Давай книг, да
таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего!
Скажи своим городским, которые для вас пишут, — для деревни тоже писали бы! Пусть валяют
так, чтобы деревню варом обдало, — чтобы народ на смерть полез!
— Жаль, не было тебя! —
сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин
таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня
такой близкий стал, — и не знаю, как
сказать!
— Брось ты, Николай,
такие речи! — дружелюбно
сказал ему Павел.
— Не гожусь я ни для чего, кроме как для
таких делов! —
сказал Николай, пожимая плечами. — Думаю, думаю — где мое место? Нету места мне! Надо говорить с людьми, а я — не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а
сказать — не могу! Немая душа.
Мать тихо смеялась, ей было приятно, что про нее
так говорят. Павел
сказал ей усмехаясь...
— Вы извините меня! Я это
так сказала, не подумав. Разве я могу учить вас?
— У меня голова кружится, и как будто я — сама себе чужая, — продолжала мать. — Бывало — ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь
скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и сразу говоришь
такое, чего раньше не подумала бы…
— Вы меня не спрашивайте — будто нет меня тут! —
сказала мать, усаживаясь в уголок дивана. Она видела, что брат и сестра как бы не обращают на нее внимания, и в то же время выходило
так, что она все время невольно вмешивалась в их разговор, незаметно вызываемая ими.
— Мне казалось — я знаю жизнь! — задумчиво
сказал Николай. — Но когда о ней говорит не книга и не разрозненные впечатления мои, а вот
так, сама она, — страшно! И страшны мелочи, страшно — ничтожное, минуты, из которых слагаются года…
— Зовите, как хочется! — задумчиво
сказала мать. — Как хочется,
так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
—
Так! —
сказал Рыбин. — Ну, рассказывай…
— У нас бы, если
такой парад устроить, —
сказал Ефим и хмуро усмехнулся, — насмерть избили бы мужики!
—
Так! —
сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. — Я это сразу понял, как увидал тебя, — зачем тебе идти сюда, коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда — мать на его место встала!
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец,
сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом.
Так говорите вы с народом!
Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.