— Может быть, я говорю глупо, но — я верю, товарищи, в бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы в трате
своих чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
Неточные совпадения
В отношениях людей всего больше было
чувства подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных
своей бесцельной жестокостью.
Такие речи о себе, о
своей жизни она слышала впервые, и они будили в ней давно уснувшие, неясные думы, тихо раздували угасшие
чувства смутного недовольства жизнью, — думы и
чувства дальней молодости.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его
чувством гордости за сына, который верно понял жизнь
своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
В тесной комнате рождалось
чувство духовного родства рабочих всей земли. Это
чувство сливало всех в одну душу, волнуя и мать: хотя было оно непонятно ей, но выпрямляло ее
своей силой, радостной и юной, охмеляющей и полной надежд.
Взял ее руку в
свои, крепко стиснул, потряс и быстро отвернулся в сторону. Утомленная волнением, мать, не торопясь, мыла чашки и молчала, в груди у нее тихо теплилось бодрое, греющее сердце
чувство.
— Пожалуй, поколотит его Николай! — с опасением продолжал хохол. — Вот видите, какие
чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда такие люди, как Николай, почувствуют
свою обиду и вырвутся из терпенья — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится…
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным
чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке
своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв
свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался в речь матери, торопливо облекавшей
чувства в простые, душевные слова.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это
чувство, должно быть, смущало их
своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
Сухое, громкое рыдание перехватило ей горло, она поборола его и, приблизив к лицу матери
свое лицо, смягченное нежным, грустным
чувством, помолодившим ее, продолжала быстрым шепотом, рыдая без слез...
Им не хотелось уступить настроение печали о товарище
чувству радости, внесенному Сашей, и, бессознательно защищая
свое грустное право питаться горем, они невольно старались ввести девушку в круг
своего настроения…
— Теперь он говорит — товарищи! И надо слышать, как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, — этого не передашь словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он нашел себя, видит
свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истинно товарищеское
чувство…
Она говорила, а гордое
чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее
своим чистым горением…
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в
свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее
чувством.
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая
свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих
чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Она поняла его, и — как ни грустно было ей —
чувство гордости
своею удачей вызвало на лице у нее улыбку.
Отцы и матери смотрели на детей со смутным
чувством, где недоверие к молодости, привычное сознание
своего превосходства над детьми странно сливалось с другим
чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь жить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и бесстрашно говорит о возможности другой, хорошей жизни.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в
свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим
чувствам, не то я смертью окончу жизнь
свою».
Милон. Душа благородная!.. Нет… не могу скрывать более моего сердечного
чувства… Нет. Добродетель твоя извлекает силою
своею все таинство души моей. Если мое сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо, от тебя зависит сделать его счастье. Я полагаю его в том, чтоб иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю
свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним
чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Алексей Александрович ничего не хотел думать о поведении и
чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал.
Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке
своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное
чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.