Неточные совпадения
Но росла ее тревога.
Не становясь от времени яснее, она все более остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у матери являлось недовольство сыном, она думала: «Все люди — как люди, а он — как монах. Уж
очень строг.
Не по годам это…»
Не глядя на нее, негромко и почему-то
очень сурово, Павел заговорил...
— Я
не рассердилась, а уж
очень вы сразу… спросили. Муженек это угостил меня, царство ему небесное! Вы
не татарин будете?
— Девицы тоже
очень обижаются на вас! — говорила она. — Женихи вы для всякой девушки завидные и работники все хорошие, непьющие, а внимания на девиц
не обращаете! Говорят, будто ходят к вам из города барышни зазорного поведения…
— А я в получку новые куплю! — ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей на плечо свою длинную руку, спросил: — А может, вы и есть родная моя мать? Только вам
не хочется в том признаться людям, как я
очень некрасивый, а?
— Я
не знаю! — сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. — Я только про то, что
очень уж совестно должно быть человеку после того, как он обидит тебя.
Я
не хочу переехать в недра земли ранее, чем мы отречемся от старого мира публично и явно, а потому, отклоняя предложение товарища Самойлова о вооруженной демонстрации, предлагаю вооружить меня крепкими сапогами, ибо глубоко убежден, что это полезнее для торжества социализма, чем даже
очень большое мордобитие!..
— Вы
не бойтесь, — я его
не трону! Я мягкий, как пареная репа! И я… эй, ты, герой,
не слушай, — я его люблю! Но я — жилетку его
не люблю! Он, видите, надел новую жилетку, и она ему
очень нравится, вот он ходит, выпуча живот, и всех толкает: а посмотрите, какая у меня жилетка! Она хорошая — верно, но — зачем толкаться? И без того тесно.
— Пусть идет, — вы
не беспокойтесь! Я тоже
очень боялась, — мой впереди всех. Который несет знамя — это мой сын!
— Вся земля! — задумчиво качая головой, повторила мать. — Так это хорошо, и поверить трудно даже… И хорошо говорили вы, дорогая моя,
очень хорошо! А я боялась —
не понравитесь вы им…
— Желаниям человека нет меры, его сила — неисчерпаема! Но мир все-таки еще
очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый, желая освободить себя от зависимости, принужден копить
не знания, а деньги. А когда люди убьют жадность, когда они освободят себя из плена подневольного труда…
«Справедливо, а —
не утешает!» — невольно вспомнила мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она
очень устала за день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
— Да! — кивнув головой, сказала Саша. —
Очень, мне кажется! Я всю ночь беседовала с Весовщиковым. Я
не любила его раньше, он мне казался грубым и темным. Да он и был таким, несомненно. В нем жило неподвижное, темное раздражение на всех, он всегда как-то убийственно тяжело ставил себя в центре всего и грубо, озлобленно говорил — я, я, я! В этом было что-то мещанское, раздражающее…
— Я жестяник Иван, — а вы кто? Нас трое было в кружке Егора Ивановича, — жестяников трое… а всех одиннадцать.
Очень мы любили его — царство ему небесное!.. Хоть я
не верю в бога…
Петр беззвучно засмеялся, чем-то
очень довольный, и закивал головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «чужой»
не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
— Прощайте, мамаша! Может, никогда и
не увидимся! Должен вам сказать, что все это
очень хорошо! Встретить вас и речи ваши —
очень хорошо! В чемоданчике у вас, кроме печатного, еще что-нибудь есть? Платок шерстяной? Чудесно — шерстяной платок, Степан, помни! Сейчас он принесет вам чемоданчик! Идем, Степан! Прощайте! Всего хорошего!..
— В одной книжке прочитала я слова — бессмысленная жизнь. Это я
очень поняла, сразу! Знаю я такую жизнь — мысли есть, а
не связаны и бродят, как овцы без пастуха, — нечем, некому их собрать… Это и есть — бессмысленная жизнь. Бежала бы я от нее да и
не оглянулась, — такая тоска, когда что-нибудь понимаешь!
— Этих дум
не выгонишь из головы! — тихо сказала мать. — Страшно это — суд! Как начнут все разбирать да взвешивать!
Очень страшно!
Не наказание страшно, а — суд.
Не умею я этого сказать…
— Чудесно! Это, я уверен,
очень хорошо для него и для вас. Немножко личного счастья — это
не вредно. Вы готовы, Ниловна?
— Я удивляюсь, а любить — нет! Уважаю —
очень. Он как-то сух, хотя добр и даже, пожалуй, нежен иногда, но все это — недостаточно человеческое… Кажется, за нами следят? Давайте разойдемся. И
не входите к Людмиле, если вам покажется, что есть шпион.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние,
не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак
не смею принять на свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась
очень неприятною.
Хлестаков (голосом вовсе
не решительным и
не громким,
очень близким к просьбе).Вниз, в буфет… Там скажи… чтобы мне дали пообедать.
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже — я
не люблю людей двуличных. Мне
очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и
не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович!
Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего сердца: мне нигде
не было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне
очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».