Неточные совпадения
Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и для того, чтобы
есть, много
пили, раздражая желудок острыми ожогами водки. Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже
было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой,
хотя бы светило солнце.
Ей
было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка,
хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
— Бог с тобой! Живи как
хочешь, не
буду я тебе мешать. Только об одном прошу — не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
В тесной комнате рождалось чувство духовного родства рабочих всей земли. Это чувство сливало всех в одну душу, волнуя и мать:
хотя было оно непонятно ей, но выпрямляло ее своей силой, радостной и юной, охмеляющей и полной надежд.
— Делайте как
хотите! — отозвался сын. — Коли он переедет — я
буду рад…
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего
хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она тебя любит, — я этого не думаю, — но, положим, так! И вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо
будет одному… и — много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела — вас больше нет. Обоих нет!
Речь его лилась спокойно и отталкивала куда-то в сторону тревогу ожидания обыска, выпуклые глаза светло улыбались, и весь он,
хотя и нескладный,
был такой гибкий.
— Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то
есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете — дурного мы не
хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы
будем работать для нее — вот вся наша вина! Чего же бояться?
— Насчет господа — вы бы поосторожнее! Вы — как
хотите! — Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: — А мне, старухе, опереться
будет не на что в тоске моей, если вы господа бога у меня отнимете!
— Надо говорить о том, что
есть, а что
будет — нам неизвестно, — вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, —
будет! Пусть сам сообразит. Может, он
захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
— Неверно! — возразил хохол. — Я знаю это. Неверно. Он ее любит, и она его — верно. А жениться — этого не
будет, нет! Она бы
хотела, да Павел не
хочет…
В каждом чувствовалось сдержанное возбуждение, казалось — все
хотят петь и смеяться, но им
было некогда, они всегда торопились.
Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие — все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и
хотя у каждого
было свое лицо — для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
Каждый
хочет быть сытым сегодня, никто не желает отложить свой обед даже на завтра, если может съесть его сейчас.
Мать засмеялась. У нее еще сладко замирало сердце, она
была опьянена радостью, но уже что-то скупое и осторожное вызывало в ней желание видеть сына спокойным, таким, как всегда.
Было слишком хорошо в душе, и она
хотела, чтобы первая — великая — радость ее жизни сразу и навсегда сложилась в сердце такой живой и сильной, как пришла. И, опасаясь, как бы не убавилось счастья, она торопилась скорее прикрыть его, точно птицелов случайно пойманную им редкую птицу.
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший,
хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку
буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
Второе,
хотя учителя дают и разрешенную книгу, но
суть в ней та же, что и в запрещенной, только слова другие, правды меньше — два.
Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами. В ее походке, словах, в самом звуке голоса,
хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре
было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
— Наступит день, когда рабочие всех стран поднимут головы и твердо скажут — довольно! Мы не
хотим более этой жизни! — уверенно звучал голос Софьи. — Тогда рухнет призрачная сила сильных своей жадностью; уйдет земля из-под ног их и не на что
будет опереться им…
Она особенно любила рассматривать фолианты зоологического атласа, и
хотя он
был напечатан на иностранном языке, но давал ей наиболее яркое представление о красоте, богатстве и обширности земли.
— Он
хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо его
было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
— Об устройстве побега, если он возможен, — не может
быть двух мнений. Прежде всего — мы должны знать,
хотят ли этого заключенные товарищи…
— На лице незначительная рана, а череп проломлен,
хотя тоже не сильно, — парень здоровый! Однако много потерял крови.
Будем отправлять в больницу?
Мать широко улыбнулась, ей
было приятно слышать восторженные похвалы мальчика. Приятно и неловко. Она даже
хотела сказать ему: «Это я Власова!..», но удержалась и с мягкой насмешкой, с грустью сказала себе: «Эх ты, старая дура!..»
— Крестьяне! — полным и тугим голосом говорил Рыбин. — Бумагам этим верьте, — я теперь за них, может, смерть приму, били меня, истязали,
хотели выпытать — откуда я их взял, и еще бить
будут, — все стерплю! Потому — в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна
быть, — вот!
Она забыла осторожность и
хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей
было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
Матери вдруг стало жалко его — он все больше нравился ей теперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня,
была довольна собой и
хотела всем доброго, хорошего.
Мы говорим: общество, которое рассматривает человека только как орудие своего обогащения, — противочеловечно, оно враждебно нам, мы не можем примириться с его моралью, двуличной и лживой; цинизм и жестокость его отношения к личности противны нам, мы
хотим и
будем бороться против всех форм физического и морального порабощения человека таким обществом, против всех приемов дробления человека в угоду корыстолюбию.
— Я удивляюсь, а любить — нет! Уважаю — очень. Он как-то сух,
хотя добр и даже, пожалуй, нежен иногда, но все это — недостаточно человеческое… Кажется, за нами следят? Давайте разойдемся. И не входите к Людмиле, если вам покажется, что
есть шпион.