Неточные совпадения
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной
грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро
болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках
боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В
груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Билась в
груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой
болью…
«Нате, возьмите!» Это облегчало тихую
боль ее сердца, которая, вздрагивая, пела в
груди ее, как тугая струна.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на
груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала
боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило
грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая
боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и
грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
— Слышал ли ты, что этот изверг врет? У меня давно язык чешется, да что-то
грудь болит и народу много, будь отцом родным, одурачь как-нибудь, прихлопни его, убей какой-нибудь насмешкой, ты это лучше умеешь — ну, утешь.
— Как ты меня перепугала, сумасшедшая! Ну что ж, что нездоров? я знаю, у него
грудь болит. Что тут страшного? не чахотка! потрет оподельдоком — все пройдет: видно, не послушался, не потер.
«Боже мой! — сказывает, — у меня уж, кажется, как глаза от слез не вылезут, голова как не треснет,
грудь болит. Я уж, — говорит, — и в общества сердобольные обращалась: пороги все обила — ничего не выходила».
Я похолодел, руки и ноги у меня онемели, и я почувствовал в
груди боль, как будто положили туда трехугольный камень. Котлович в изнеможении опустился в кресло, и руки у него повисли, как плети.
Неточные совпадения
Ему приятно было чувствовать эту легкую
боль в сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей
груди при дыхании.
Над ней посмеивались, говоря: «Она тронутая, не в себе»; она привыкла и к этой
боли; девушке случалось даже переносить оскорбления, после чего ее
грудь ныла, как от удара.
Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило
грудь до
боли.
Катерина Ивановна стояла тут же, с
болью переводя дух и держась руками за
грудь.
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с
болью придерживая другой рукою
грудь. Платок был весь в крови…