— Прости, что потревожила и теперь, — старалась она выговорить, — мне хотелось увидеть тебя. Я всего неделю, как слегла:
грудь заболела… — Она вздохнула.
— Слышал ли ты, что этот изверг врет? У меня давно язык чешется, да что-то
грудь болит и народу много, будь отцом родным, одурачь как-нибудь, прихлопни его, убей какой-нибудь насмешкой, ты это лучше умеешь — ну, утешь.
— Как ты меня перепугала, сумасшедшая! Ну что ж, что нездоров? я знаю, у него
грудь болит. Что тут страшного? не чахотка! потрет оподельдоком — все пройдет: видно, не послушался, не потер.
«Боже мой! — сказывает, — у меня уж, кажется, как глаза от слез не вылезут, голова как не треснет,
грудь болит. Я уж, — говорит, — и в общества сердобольные обращалась: пороги все обила — ничего не выходила».
Я похолодел, руки и ноги у меня онемели, и я почувствовал в
груди боль, как будто положили туда трехугольный камень. Котлович в изнеможении опустился в кресло, и руки у него повисли, как плети.
Неточные совпадения
Ему приятно было чувствовать эту легкую
боль в сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей
груди при дыхании.
Над ней посмеивались, говоря: «Она тронутая, не в себе»; она привыкла и к этой
боли; девушке случалось даже переносить оскорбления, после чего ее
грудь ныла, как от удара.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в
груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти
боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Самгин тоже опрокинулся на стол, до
боли крепко опираясь
грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим:
Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы с нею, готовясь схватить ее, мять, причинить ей
боль, заставить плакать, стонать; он уже не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти открытые
груди и знал, что вот сейчас…