Неточные совпадения
Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое лицо сына
становится острее,
глаза смотрят все более серьезно и губы его сжались странно строго.
Ей вдруг
стало трудно дышать. Широко открыв
глаза, она смотрела на сына, он казался ей чуждым. У него был другой голос — ниже, гуще и звучнее. Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы и странно, исподлобья смотрел куда-то в угол. Ей
стало страшно за сына и жалко его.
…Павел говорил все чаще, больше, все горячее спорил и — худел. Матери казалось, что когда он говорит с Наташей или смотрит на нее, — его строгие
глаза блестят мягче, голос звучит ласковее и весь он
становится проще.
Иногда мать поражало настроение буйной радости, вдруг и дружно овладевавшее всеми. Обыкновенно это было в те вечера, когда они читали в газетах о рабочем народе за границей. Тогда
глаза у всех блестели радостью, все
становились странно, как-то по-детски счастливы, смеялись веселым, ясным смехом, ласково хлопали друг друга по плечам.
Офицер прищурил
глаза и воткнул их на секунду в рябое неподвижное лицо. Пальцы его еще быстрее
стали перебрасывать страницы книг. Порою он так широко открывал свои большие серые
глаза, как будто ему было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на эту боль.
Наступило молчание, все остановились на секунду. Шрам на лице матери побелел, и правая бровь всползла кверху. У Рыбина странно задрожала его черная борода; опустив
глаза, он
стал медленно расчесывать ее пальцами.
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой,
стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями внимательных
глаз, всасывала его слова.
И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме… Она ждала каких-то других вопросов, искала их в
глазах сына и не находила. Он, как всегда, был спокоен, только лицо побледнело да
глаза как будто
стали больше.
Он взглянул на нее, закрыл
глаза, и его рябое лицо
стало слепым.
Мать считала их, мысленно собирая толпой вокруг Павла, — в этой толпе он
становился незаметным для
глаз врагов.
Глазам матери
стало горячо, и во рту у нее явилась неприятная сухость. Он взял ее руку, погладил.
Мать взглянула в лицо ему — один
глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом в веснушках
стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он снял с себя еще что-то.
Стал менее солиден, и
глаза у него смотрели хитрее, не так открыто, как раньше.
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые
глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он
стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем — о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
Толпа кипела, сквозь нее пробивались к знамени те, кто понял его значение, рядом с Павлом
становились Мазин, Самойлов, Гусевы; наклонив голову, расталкивал людей Николай, и еще какие-то незнакомые матери люди, молодые, с горящими
глазами отталкивали ее…
Стало тихо, чутко. Знамя поднялось, качнулось и, задумчиво рея над головами людей, плавно двинулось к серой стене солдат. Мать вздрогнула, закрыла
глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо оторвались от толпы.
— Да, да! — говорила тихо мать, качая головой, а
глаза ее неподвижно разглядывали то, что уже
стало прошлым, ушло от нее вместе с Андреем и Павлом. Плакать она не могла, — сердце сжалось, высохло, губы тоже высохли, и во рту не хватало влаги. Тряслись руки, на спине мелкой дрожью вздрагивала кожа.
Теперь она была одета в легкое широкое платье стального цвета. Она казалась выше ростом в этом платье,
глаза ее как будто потемнели, и движения
стали более спокойными.
На синеватых белках
глаз явились тонкие красные жилки, как будто он долго не спал, нос у него
стал хрящеватее, хищно загнулся.
И медленно, с усилием двигая губами, Егор
стал рассказывать историю жизни своей соседки.
Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно думала...
— И ты прости… — повторил он тоже тихо. В окно смотрел вечерний сумрак, мутный холод давил
глаза, все странно потускнело, лицо больного
стало темным. Раздался шорох и голос Людмилы...
Был слышен лязг вынимаемой шашки. Мать закрыла
глаза, ожидая крика. Но
стало тише, люди ворчали, огрызались, как затравленные волки. Потом молча, низко опустив головы, они двинулись вперед, наполняя улицу шорохом шагов.
В этом крике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор
стал тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным звуком. Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный ветер, все усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал платье и волосы, слепил
глаза, бил в грудь, путался в ногах…
Это длилось долго, и стоять с закрытыми
глазами ей
стало невыносимо страшно.
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что
глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук
стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
Снова
стало тихо. Лошадь дважды ударила копытом по мягкой земле. В комнату вошла девочка-подросток с короткой желтой косой на затылке и ласковыми
глазами на круглом лице. Закусив губы, она несла на вытянутых руках большой, уставленный посудой поднос с измятыми краями и кланялась, часто кивая головой.
Вспыхнул огонь, задрожал и утонул во тьме. Мужик подошел к постели матери, поправил тулуп, окутав ее ноги. Эта ласка мягко тронула мать своей простотой, и, снова закрыв
глаза, она улыбнулась. Степан молча разделся, влез на полати.
Стало тихо.
Он все глубже прятал руки, сдерживая свое волнение, но все-таки оно чувствовалось матерью и передавалось ей.
Глаза у него
стали узкими, точно концы ножей. Снова шагая по комнате, он говорил холодно и гневно...
Голос у него
стал крепким, лицо побледнело, и в
глазах загорелась обычная, сдержанная и ровная сила. Снова громко позвонили, прервав на полуслове речь Николая, — это пришла Людмила в легком не по времени пальто, с покрасневшими от холода щеками. Снимая рваные галоши, она сердитым голосом сказала...
Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье сели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли и свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-то новое появилось на его лице — острое и едкое в складках рта, темное в
глазах. На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо
стало полнее, Самойлов был такой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой
стало ясно, почему она ждала справедливости, думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой судей его. Ей представлялось, что судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими
глазами все думы и дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
Поведение Андрея явно изменило судей, его слова как бы стерли с них что-то, на серых лицах явились пятна, в
глазах горели холодные, зеленые искры. Речь Павла раздражила их, но сдерживала раздражение своей силой, невольно внушавшей уважение, хохол сорвал эту сдержанность и легко обнажил то, что было под нею. Они перешептывались со странными ужимками и
стали двигаться слишком быстро для себя.
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом матовых
глаз и
стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко...