Неточные совпадения
По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные и женатые одевались в свое лучшее платье и
шли слушать обедню, попутно ругая молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой,
ели пироги и снова ложились спать — до вечера.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах,
пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него
была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
— Да здравствуют рабочие Италии! — кричали в другой раз. И,
посылая эти крики куда-то вдаль, друзьям, которые не знали их и не могли понять их языка, они, казалось,
были уверены, что люди, неведомые им, слышат и понимают их восторг.
— Слух
идет! — таинственно сообщила Марья. — Нехороший, мать ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты — называется это. Сечь
будут друг друга, как хлысты…
Она молча похлопала его по руке. Ей хотелось сказать ему много ласковых слов, но сердце ее
было стиснуто жалостью, и слова не
шли с языка.
— Я? — Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: — Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас
пошлю к нему! Вы
идите, — ничего! Ведь бить не
будут?
— Она верно
идет! — говорил он. — Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу;
будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
— Собрались мы, которые постарше, — степенно говорил Сизов, — поговорили об этом, и вот,
послали нас товарищи к тебе спросить, — как ты у нас человек знающий, —
есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
По улице
шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы
были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него
были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он
шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власова
была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья
пошла торговать на базар.
—
Пойдет! — сказал Егор усмехаясь. Девушка налила себе чаю, взяла кусок ржаного хлеба, посолила и стала
есть, задумчиво глядя на мать.
Выпив чаю, Сашенька молча пожала руку Егора,
пошла в кухню, а мать, провожая ее, вышла за нею. В кухне Сашенька сказала...
— Ну, что ж?
Слава богу — хоть на это гожусь! — сказала она вздыхая. — Кому я нужна? Никому. А пытать не
будут, говорят…
Вечером, когда она
пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро
шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.
— Помер муж, я схватилась за сына, — а он
пошел по этим делам. Вот тут плохо мне стало и жалко его… Пропадет, как я
буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…
Вавилов
шел, заложив руки за спину, и пальцы его
были крепко сжаты…
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман. Ничего не знаю, а —
есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не
пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…
— Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят — так надо! А может — за ними другие
есть, которым — лишь бы выгода
была? Человек против себя зря не
пойдет…
—
Пойду один по селам, по деревням.
Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет — он пути себе откроет. Вот я и
буду стараться, чтобы понял — нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!
— Посижу — выйду. Опять
пойду. А что до мужиков — раз свяжут, два, да и поймут, — не вязать надо меня, а — слушать. Я скажу им: «Вы мне не верьте, вы только слушайте». А
будут слушать — поверят!
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги!
Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц — нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут, другие — отстанут, а с нами — самые лучшие
пойдут…
— Дело! — отозвался он. — Вот в воскресенье
пойду с вами в город, покажу вас доктору, и
будут очки…
— Пишет. Я этого не понимаю! — покачав головой, сказал Николай. — Что он — чиж? Посадили в клетку —
поет! Я вот одно понимаю — домой мне
идти не хочется…
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами в землю,
шла пара вороных лошадей, обе они
были старые, костлявые, головы их устало и печально качались, тусклые глаза измученно мигали.
— Не горевать тебе, а радоваться надо бы. Когда
будут матери, которые и на смерть
пошлют своих детей с радостью?..
— Герой! Утри нос! Утри и —
пойди, скажи все это Сашеньке. Это ей надо
было сказать…
— Так и должно
быть! — говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце в жизни растет.
Идет человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран, соединяйтесь в одну семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются в огромное сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
— Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои ночью дома
были, — я этому свидетельница. После полночи мимо
шла, в окно к вам заглянула, все вы за столом сидели…
Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все
пойдут с открытыми сердцами, сердце каждого чисто
будет от зависти, и беззлобны
будут все.
— Я ударил его по щеке и
пошел. Слышу — сзади Драгунов тихо так говорит: «Попался?» Он стоял за углом, должно
быть… Помолчав, хохол сказал...
— И ты по этим делам
пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку
буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и
шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома
пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
— Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты такие же люди, как мы. Они не
будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они
пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны
идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела, что толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит, как от нее уходят люди со знаменем. За ними
шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди улицы
был раскален, жег подошвы.
—
Иди рядом, товарищ! — резко крикнул Павел. Андрей
пел, руки у него
были сложены за спиной, голову он поднял вверх. Павел толкнул его плечом и снова крикнул...
— Задавило на фабрике сына моего, Матвея, — вы знаете. Но если бы жив
был он — сам я
послал бы его в ряд с ними, с теми, — сам сказал бы: «
Иди и ты, Матвей!
Иди, это — верно, это — честное!»
— Господа нашего Иисуса Христа не
было бы, если бы люди не погибли во
славу его…
И
пел, заглушая все звуки своим голосом. Мать
шла за ним; вдруг оступилась, быстро полетела в бездонную глубину, и глубина эта пугливо выла ей встречу…
— Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу я вас! — говорила она. — Я вам везде
пойду. По всем губерниям, все дороги найду!
Буду ходить зиму и лето — вплоть до могилы — странницей, — разве плохая это мне доля?
— Шагай! — бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами. Это
был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими, выцветшими волосами на лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку на бок, он
шел рядом с телегой, и
было ясно, что ему все равно, куда
идти — направо, налево.
Она вскочила на ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее,
пошла по улице.
Был май, ночь
была свежа, пыль улицы холодно приставала к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом,
шла по улице,
шла, тихонько баюкая...
— Я не чувствую, что мне трудно, и не могу представить жизнь лучше, интереснее этой… Я
буду звать вас — Ниловна; Пелагея — это не
идет вам.
— И это может
быть! — отозвался Рыбин. — Говорят, будто собака раньше волком
была.
Пойду, спрячу это.
Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он
шел медленно, крепко опираясь на палку, и
было слышно его хриплое дыхание.
— Может
быть! — ответил Николай, вздернув плечи. — Но как ему помочь скрыться, где его найти? Я сейчас ходил по улицам — не встречу ли? Это глупо, но надо что-нибудь делать! И я снова
пойду…
Было жарко, она задыхалась от усталости и, когда дошла до лестницы в квартиру Егора, остановилась, не имея сил
идти дальше, обернулась и, удивленно, тихонько крикнув, на миг закрыла глаза — ей показалось, что в воротах стоит Николай Весовщиков, засунув руки в карманы. Но когда она снова взглянула — никого не
было…
— Случай подвернулся! Гулял я, а уголовники начали надзирателя бить. Там один
есть такой, из жандармов, за воровство выгнан, — шпионит, доносит, жить не дает никому! Бьют они его, суматоха, надзиратели испугались, бегают, свистят. Я вижу — ворота открыты, площадь, город. И
пошел не торопясь… Как во сне. Отошел немного, опомнился — куда
идти? Смотрю — а ворота тюрьмы уже заперты…
— Потом
пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень
есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
Они
шли с Николаем по разным сторонам улицы, и матери
было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на нос.