Неточные совпадения
Смотрю я на него и радостно думаю: «А
ты, милый, видать, птица редкая и новая — пусть скажется в добрый час!» Нравится мне его возбуждение, это
не тот красивый хмель, который охватит городского интеллигента на краткий час, а потом ведёт за собою окисляющее душу стыдное похмелье, это настоящий огонь жизни, он должен спокойно и неугасимо жечь душу человека до дня, пока она вся
не выгорит.
— Больно ей, стонет она, — тихо рассказывает Авдей, — а сама меня учит: «Ты-де
не сердись на него, он сам-то добрый, да люди злы, жизнь-то тяжела ему, очень уж жизнь наша окаянная!» И плачем, бывало, оба. Знаете, она мне и по сю пору сказки рассказывает, коли ещё в памяти и на ногах держится. Подойдёт ко мне, сядет и бормочет про Иванушку-дурачка, про то, как Исус Христос с Николаем и Юрием по земле ходили…
— Эй, Кузьма,
ты меня больше
не трогай, слышал?
— Я одно говорю
тебе, Кузьма, — повторил Никин, —
ты меня
не тронь!
—
Ты всё-таки
не весьма откровенно беседуй с нею.
— Смотрю я на
тебя: такой
ты простой со всеми и такой скромный, будто и
не мужчина. Хороший, видно,
ты человек!
— По округе пошли про
тебя слушки разные, пожалуй — вредные
тебе. Полола я огород на скорняковской мельнице, был там Астахов, и говорили они со Скорняковым и Якимом-арендатором, что
ты молодых парней
не добру учишь, запрещёнными книгами смущаешь и что надо бы обыск сделать у
тебя.
— А
ты бы, коли у
тебя опасные книжки есть, дал бы их мне. Уж я так спрячу — вода
не найдёт!
— Думаешь,
не догадываюсь я, зачем
ты здесь?
—
Ты как думаешь, буря эта по земле прошла —
не задела она мужика-то?
Прогнали: нет, эти
не годятся,
ты других собери.
— Шёл общий наказ — партионных выбирай, которые решительно говорят, чтобы всю землю и всю волю народу, нечего там валандаться-то! Ну, выбрали. Нашего депутата уж и назад
не вернули, а прямо в Сибирь. И опять:
не годятся, других!
Ты полагаешь —
не задумался мужик над этим? А как стали выбирать третий раз, и повалил мироед, богатей-то…
— Я в Думу эту верил, — медленно и как бы поверяя себя, продолжал старик, — я и третий раз голос подавал, за богатых, конечно, ну да! В то время я ещё был с миром связан, избу имел, землю, пчельник, а теперь вот сорвался с глузду и — как перо на ветру. Ведь в деревне-то и богатым жизнь — одна маета, я полагал, что они насчёт правов — насчёт воли то есть —
не забудут, а они… да ну их в болото и с Думой! Дело лежит глубже, это ясно всякому, кто
не слеп… Я
тебе говорю: мужик думает, и надо ему в этом помочь.
— Был начётчик, да, видно, вылинял, как старая собака на купцовом дворе.
Ты, Егор Петрович, пойми — каково это полсотни-то лет отшагать, чтобы дураком-то себя встретить, это, милый, очень горько! Был, был я начётчиком, учил людей,
не думая, как скворец, бормотал чужое, да вот и разболтал душу свою в мирской суете, да! И верно некоторые говорят — еретиком становлюсь на склоне дней-то! Мне бы, говорю, время душа спасать, а я будто совсем обезумел.
— Ничего иного
не остаётся живому человеку, как то, что
ты говоришь, — задумчиво размышляет старик, стоя среди комнаты и поглаживая бороду.
— Вот увидите, какой он! — радостно воскликнул Ваня и, обняв Алексея, уверяет его: —
Ты не бойся! Мы их живо обратим.
— А что, — мол, — Пётр Васильич Кузин
не родня
тебе?
— Все у него крамольники и воры, и брат мой и
ты — все как есть. Брат мой подлец, ну
не крамольник! Просто — жулик.
— Это всё — идиёты! Все как есть — и Кузьма, и Досекин, и дьячок…
Не о том думают они, знаешь? Я
тебе говорю — совсем
не о том!
— Смелый
ты человек, Егор Петрович! — задумчиво говорит тёзка, стараясь шагать в ногу и заглядывая мне в лицо. — Я бы вот
не стал говорить с ним один на один, ну его! Боюсь этаких…
— При чём тут знатьё? — невесело восклицает Егор. — Тут — счастье. Я за нею со святок ходил, уговаривал её, а выпало
тебе. Жениться, видишь
ты, мне совсем неохота, то есть так, чтобы своим домом жить и всё, — на этом даже уж и отец
не настаивает, поборол я его. А она — баба свободная, хорошая…
—
Ты гляди — вот я
тебя и моложе и с лица получше,
ты не обижайся, ладно? А однако она
тебя выбрала! Стало быть —
не быка ищет баба, а человека!
— Вот что, Егор,
ты, пожалуйста,
не обижайся на меня, да и на неё,
ты же понимаешь…
— Именно вот так мы и думаем, так и веруем: все люди должны быть товарищами, и надо им взять все земные дела в свои руки. Того ради и прежде всего должны мы самих себя поставить в тесный строй и порядок, —
ты, дядя Михайло, воин,
тебе это надо понять прежде других. Дело делают
не шумом, а умом, волка словом
не убьёшь, из гнилого леса — ненадолго изба.
— Теперешний человек особой цены для меня
не имеет, да и для
тебя, наверно, тоже, так что если он слов испугается и отойдёт — с богом! Нам — что потвёрже, пожиловатей. Для того дела, которое затеяно жизнью, — как выходит по всем книгам и по нашему разумению — самой вселенской хозяйкою жизнью, так? Ну, для этого дела нужны люди крепкие, стойкие, железных костей люди — верно?
— И понимаем, что
ты почуял верную дорогу к жизни иной, справедливой. Но однако как забыть, что человек
ты пьющий, значит — в себе
не волен, сболтнёшь что-нибудь пьяным языком, а люди от того беду принять могут.
— Вот
ты, — продолжал Досекин, — взял привычку на улицах богатых ругать, с этого они
не полопаются, дядя Михайло…
—
Тебе, Егорушка, двадцать шесть годов-то, помнится, а мы все здесь старше
тебя — товарищей твоих
не считаю. Говоришь
ты однако так начальственно…
— А
ты бы
не ломал комедию-то!
—
Ты, Пётр Васильич, на свой счёт сказанного мною
не принимай, я
тебя прошу.
— На, на, закричала! Изорвёшь её — чай, она кожаная… Грохнулся я, значит, да шеей-то на сучок и напорись — продрал мясо ажно до самых позвонков, едва
не помер… Земской доктор Левшин, али Левшицын, удивлялся — ну, говорит, дядя, и крови же в
тебе налито, для пятерых, видно! Я говорю ему — мужику крови много и надо, всяк проходящий пьёт из него, как из ручья. Достала? Вот она, записка…
— В те поры и я, как все, младенцем был, никто ведь
не знал,
не чуял народной силы. Второе — лес я сызмала люблю, это большая вещь на земле — лес-то! Шуба земная и праздничная одежда её. Оголять землю, охолодить её — нельзя, и уродовать тоже
не годится, и так она нами вдосталь обижена! Мужики же, со зла, ничего в лесу
не видят,
не понимают, какой это друг, защитник. Валят дерево — зря, лыко дерут —
не умеючи. Народ всё-таки дикий! Еленка,
ты бы шла на печь да и спала…
Ну, думаю, благослови
тебя господи, а я —
не помеха, да и помешать нельзя уж — поздно!
— Что ж
ты мне
не скажешь?
— Ну зачем
тебя понапрасну беспокоить! Ну, хрипит мужик, урчит! Рукам я его воли
не дам,
не бойся! А
ты чем тут поможешь? Врага наживёшь себе, больше ничего! Уж делай, знай, своё дело.
«Дяденька, жизнь
не тем местом строят, терпением которого
ты хвалишься!»
— Мы-ста! Милый,
ты ученый — вспомни, где Разин основался? У нас! За него, Степана Тимофеича, сколько нас было повешено-побито, тысячи! Пугачёво дело тоже
не миновало нас: вон они, наших бойцов могилки, гляди, вон на бугре-то! Долгорукий князь тьму нашего народа замучил, перебил, в реку покидал!
— Надо его остановить! — говорит Алёша. —
Ты не ходи, я один лучше.
—
Не будет толку! — сказал я. — Увидит он
тебя, да повернёт его мысли в опасную сторону, может плохое выйти для нас.
— А
ты бы, Гнедок, Россею-то
не шевелил!
— Нет, тёзка, так
не годится! Хоть и мужичок
ты, но давний, и мы деревню знаем лучше
тебя, мы ведь
не сквозь книжки глядим. Верно то, что есть, а
не то, чего
тебе хочется, по доброте твоей души. Мужички наши поболтать любят, послушать резкое слово тоже любят, но всего больше нравится им своя до дыр потёртая шкура.
— Жалко! — тотчас вскипел Алексей. — Высчитывает человек, почём за голову людей продать,
не ошибиться бы, — а
ты жалеешь! Тюря с квасом!
— Чего захотел, а! — сквозь смех покрикивает он. — А помнишь, Уриил-то как сказал: «
Не спеши быти выше вышнего!» А? «
Ты бо всуе тщишься быти выше его». А?
«Буду, говорит, просить
тебя, Михайлушка,
не позорь
ты батюшку по праздникам, сделай милость!
— Видишь
ты, Егор Петров, знаю я это, как ночами от обиды
не спится, тяжело это человеку, брат! Конечно, мне Кузьму нисколько
не жаль, а при чём тут женщина эта? Однако и на неё позор падает — за что?
Не сама она себе отца выбрала…
— Время-то, Егор Петров, а? Бывало — всяк человек, лёжа на печи, как хотел, так и потел, а ноне,
не спрося шабра,
не решить
тебе ни худа, ни добра — верно?
— Всё это
не важно, тёзка, всё это дребедень. А вот замечаешь
ты или нет, что Авдей у нас всё больше скучает?
— То-то. А
не кажется
тебе, что
не по пути ему с нами?
— Дело такое, — глуховато начал Никин, — узнал Кузьма Астахов, что Марья живёт с Гнедым… Я, Варвара Кирилловна, потому сказал — помолчи, что дело это
не общественное, а моё, видишь
ты…