Неточные совпадения
— А
ты не бойся, глупый! Это ничего, что смерть, зато — красиво! В богослужении самое красивое — заупокойная литургия: тут ласка человеку есть, жалость к нему. У нас, кроме покойников, никого
не умеют жалеть!
—
Не его это дело! — объяснил он мне. — Сам себе помогай, на то
тебе разум дан! Бог — для того, чтобы умирать
не страшно было, а как жить — это твоё дело!
Ларион любил службу во храме: закроет глаза, голову рыжую кверху закинет, кадык выпятит и — зальётся, запоёт. До того доходил, что и лишнее певал, — уж поп ему из алтаря знаки делает — куда, дескать,
тебя занесло? И читал тоже прекрасно, нараспев, звонко, с ласкою в голосе, с трепетом и радостью. Поп
не любил его, он попа — тоже и
не раз, бывало, говорил мне...
— Очень превосходно, Ларя! Ну, и завидую я господу богу — хорошо песни сложены ему! Человек-то, Ларя, а? Каков есть человек, сколь он добр и богат душой, а? Ему ли уж
не трудно перед богом ходить! А он — вот как — на!
Ты мне, господи, — ничего, а я
тебе — всю душу!
— Хорошая кровь в
тебе горит, видно,
не глуп был твой отец!
— Может
ты, Матвей, даже генеральский сын, только это —
не велика важность! Все родятся одинаково, стало быть, и честь одна для всякого.
— Ещё в то время, как подкинули
тебя, думал я —
не взять ли ребёнка-то себе, да
не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, — вот он снова вручил жизнь твою в руки мне. Значит, будешь
ты жить со мной!
— Так и есть! Я давно знаю, кто я таков, да боюсь попа!
Ты погоди, дьячок,
не говори ему! Придёт время — я сам скажу, да…
А другой вины
не видел за собой — люди в жизни смешанно стоят, каждый к делу своему привык, привычку возвёл в закон, — где же сразу понять, против кого чужая сила направляет
тебя?
— Когда, — говорит, — человека душат, ему неловко говорить.
Ты меня
не тронь, я уже всякие побои видал — твои для меня лишни. И драться
тебе не надо, этак
ты все заповеди опрокинешь.
—
Не притворяйся нищим, мы правду сыщем:
ты ешь крадён хлеб
не потому, что слеп.
— Эх, Матвей, хорош
ты был дитя! А стал книгочей, богоед и, как все земли нашей воры, строишь божий закон на той беде, что
не всем руки даны одной длины.
— Напрасно
ты на людей столько внимания обращаешь; каждый живёт сам собой — видишь? Конечно, теперь
ты один на земле, а когда заведёшь семью себе, и никого
тебе не нужно, будешь жить, как все, за своей стеной. А папашу моего
не осуждай; все его
не любят, вижу я, но чем он хуже других —
не знаю! Где любовь видно?
— В сыновья ко мне — прямой путь для
тебя, Матвей: надо думать, это богом указано, я
не спорю!
— Ага! — говорит. — Это
ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может быть, большим грехом купил, может, я за них душу чёрту продал. Пока я в грехах пачкался, —
ты праведно жил, да и теперь того же хочешь, за счёт моих грехов? Легко праведному в рай попасть, коли грешник его на своём хребте везёт, — только я
не согласен конём
тебе служить! Уж
ты лучше сам погреши,
тебе бог простит, — чай,
ты вперёд у него заслужил!
— Помоги, — говорю, — господи, и научи мя, да
не потеряю путей твоих и да
не угрязнет душа моя во грехе! Силён
ты и многомилостив, сохрани же раба твоего ото зла и одари крепостью в борьбе с искушением, да
не буду попран хитростию врага и да
не усумнюсь в силе любви твоей к рабу твоему!
— Хочешь ли
ты указать мне, что ради праха и золы погубил я душу мою, — этого ли хочешь?
Не верю,
не хочу унижения твоего,
не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе на меня и на Титова!
Не потому
не верю в гнев твой, что я
не достоин его, а потому, что гнев такой
не достоин
тебя!
Не хотел
ты подать мне помощи твоей в нужный час, бессильному, против греха.
Ты виноват, а
не я! Я вошёл в грех, как в тёмный лес, до меня он вырос, и — где мне найти свободу от него?
—
Не понимаю, — говорит, — что
ты хочешь мне доказать! Я
тебе говорю просто: семьдесят два рубля в год для семейного
не деньги, а дочернино приданое я
тебе не позволю проедать! Думай! Мудрость же твоя — просто злость против меня, что я
тебя умнее, и пользы в ней — ни
тебе, ни мне. Всякий свят, пока черти спят!
— Делай, как знаешь, только
не остаться бы нищими! Жалко, — говорит, — папашу: хочет он
тебе добра и много принял греха на душу ради нас…
«Снова угрожаешь
ты мне, господи, опять надо мною рука твоя! Дал бы человеку оправиться, помог бы ему отойти в сторону! Али скуп стал милостью и
не в доброте сила твоя?»
Скучно стало мне, и от этой скуки пристрастился я к птичьей охоте. Уйду в лес, поставлю сеть, повешу чапки, лягу на землю, посвистываю, думаю. В душе — тихо, ничего
тебе не надобно. Родится мысль, заденет сердце и падёт в неизвестное, точно камешек в озеро, пойдут круги в душе — волнение о боге.
— Снова
ты останешься один, — говорит, —
не любимый никем. Неуживчивый
ты, дерзкий во всём — прошу я
тебя, ради детей:
не гордись, все богу виноваты, и
ты —
не прав…
«Ведь
не в бытии, а только в милосердии твоём сомневался я, ибо кажется мне, что все люди брошены
тобою без помощи и без пути!»
— А как же? Эй, — говорит, — парень, известно мне, что
ты к людям горд, но —
не дерзай перенести гордость твою и на господень закон, — сто крат тяжеле поражён будешь! Уж
не Ларионова ли закваска бродит в
тебе? Покойник, по пьяному делу, в еретичество впадал, помни сие!
«
Не туда
ты, Матвей, душу принёс!»
— Я, — мол, —
тебе трёх копеек
не дам.
— Понимаешь ли
ты, безумное животное, слова твои? Чувствуешь ли велие окаянство твоё, безобразный? Лжёшь, еретик,
не на покаяние пришёл
ты, а ради искушения моего послан дьяволом!
— У нас, — говорит, — обитель простая, воистину братская, все равно на бога работают,
не как в других местах! Есть, положим, баринок один, да он ни к чему
не касается и
не мешает никому. Здесь
ты отдых и покой душе найдёшь, здесь — обрящешь!
— Господи, прости, если дерзко мыслил о
тебе,
не от неверия это, но от любви и жажды, как
ты знаешь, всеведущий!
— Люди для
тебя кончились, — говорит, — они там в миру грех плодят, а
ты от мира отошёл. А если телом откачнулся его — должен и мыслью уйти, забыть о нём. Станешь о людях думать,
не минуя вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
— Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего
тебя с уважением! Знаю я —
ты всё о богородице бормочешь! Но потому и принял Христос крестную смерть, что женщиной был рождён, а
не свято и чисто с небес сошёл, да и во дни жизни своей мирволил им, паскудам этим, бабёнкам! Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а
не разговаривать с ней, а распутницу эту камнем в лоб, — вот, глядишь, и спасён мир!
— Иов, — говорю, — меня
не касается! Я на его месте сказал бы господу:
не пугай, но ответь ясно — где пути к
тебе? Ибо аз есмь сын силы твоея и создан
тобою по подобию твоему, —
не унижай себя, отталкивая дитя твоё!
Начнёшь его дальше спрашивать —
не отвечает, иногда взглянет в лицо
тебе виноватыми глазами и тихонько скажет...
—
Не убавится и
не прибудет силы солнца от того, как
ты, Гришуха, в небо поглядишь;
не беспокойся об этом, милый!
— У нас, — говорит, — кто ест свой хлеб, тот и голоден. Вон мужики весь век хлеб сеют, а есть его —
не смеют. А что я работать
не люблю — верно! Но ведь я вижу: от работы устанешь, а богат
не станешь, но кто много спит, слава богу — сыт!
Ты бы, Матвей, принимал вора за брата, ведь и
тобой чужое взято!
— Провожу его, отдохну там с неделю, да опять на Кавказ! И
тебе, Матвей, с нами бы шагать — в движении скорее найдёшь, что
тебе надо. Или потеряешь… и то хорошо! Из земли бога
не выкопать!
Спустишься к нему, охватит
тебя тепловатой пахучей сыростью, и первые минуты
не видишь ничего. Потом выплывет во тьме аналой и чёрный гроб, а в нём согбенно поместился маленький старичок в тёмном саване с белыми крестами, черепами, тростью и копьём, — всё это смято и поломано на иссохшем теле его. В углу спряталась железная круглая печка, от неё, как толстый червь, труба вверх ползёт, а на кирпиче стен плесень наросла зелёной чешуёй. Луч света вонзился во тьму, как меч белый, и проржавел и рассыпался в ней.
— Ну, вот. Он
тебя наказывает, а
ты будто
не видишь, и говори: слава
тебе, господи, слава
тебе! И всегда это говори. Больше ничего.
—
Не вижу я. Ну, иди с богом!
Ты —
не спорь.
—
Ты бога
не обижай… Чего
тебе надо?.. Ничего
не надо… Кусочек хлебца разве. А бога обижать грех. Это от беса. Беси — они всяко ногу подставляют. Знаю я их. Обижены они, беси-то. Злые. Обижены, оттого и злы. Вот и
не надо обижаться, а то уподобишься бесу.
Тебя обидят, а
ты им скажи: спаси вас Христос! И уйди прочь. Ну их! Тленность они все. Главное-то — твоё. Душу-то
не отнимут. Спрячь её, и
не отнимут.
Что
тебя мучают —
ты не замечай.
— Да, да, — торопливо отвечает он, — спасибо
тебе, спасибо!
Ты монахам-то
не говори. Про хлеб-то. Отнимут ещё. Они завистливы, монахи-то. Их ведь беси тоже знают. Беси всё знают.
Ты молчи!
— Да разве, — говорю, — об этом скажешь? Ведь стыдно же! Но — работать с
тобой не хочу! И
ты скажи, чтобы перевели меня на другое послушание…
«Где же правда твоя, господи?
Не ею ли играют беззаконники,
не её ли попирают сильные в злобном опьянении властью своей? Кто я пред
тобой? Беззаконию жертва или страж красоты и правды твоея?»
—
Не могу
тебя видеть, убью… Уходи!
— Может,
ты, Миха, думаешь, что я сказал кому-нибудь о пороке твоём? Напрасно; никому я
не говорил, ей-ей!
— Пусть бы
ты всему миру сказал — легче мне! Пред людьми покаюсь, и они простят, а
ты, сволочь, хуже всех, —
не хочу быть обязан
тебе, гордец
ты и еретик! Сгинь, да
не введёшь меня в кровавый грех!
— Ну, уж это, — мол, —
ты сам уходи, коли
тебе надо, я —
не уйду, так и знай!
— Смелый
ты вопросник! — говорит. — Взял и взял, а зачем —
не знаю! Люблю его, красив очень.