Неточные совпадения
Лучше всего о Христе Ларион
говорил: я, бывало, плакал всегда, видя горькую судьбу сына божия. Весь он — от спора в храме с учёными до Голгофы — стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизречённой любви своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым
словом утешения, — везде дитя, ослепительное красотою своею!
Говорил не спеша, как бы опасаясь лишнее сказать или сам
слову своему не веря.
Пропадает у меня охота беседовать с ним, и покамест совсем не пропала — начал я
говорить; начал, да скоро и забыл про него — первый раз вслух-то
говорю мысли мои, удивляюсь
словам своим и весь — как в огне.
— Вот что, —
говорит, — видно, что вы очень расстроены душой, и одному вам идти не советую. Вы на первое
слово ко мне зашли, этак-то можно туда попасть, что не выдерешься: здесь ведь город! Ночуйте-ка у меня, вот — постель, ложитесь с богом! Коли даром неловко вам, заплатите Петровне, сколько не жаль. А коли я вам тяжела, скажите не стесняясь — я уйду…
— За прямое
слово — простите, —
говорю, — но хочется мне знать: правду ль вы сказали про себя, или так подразнить хотелось вам меня?
— Между нами, —
говорит, — разные есть, найдутся и хуже ваших
слов. Уж очень вы легко людям верите!
Говорит просто, и жалости к себе не слышно в её
словах.
— А у меня ещё до этой беды мечта была уйти в монастырь, тут я
говорю отцу: «Отпустите меня!» Он и ругался и бил меня, но я твёрдо сказал: «Не буду торговать, отпустите!» Будучи напуган Лизой, дал он мне свободу, и — вот, за четыре года в третьей обители живу, а — везде торговля, нет душе моей места! Землёю и
словом божьим торгуют, мёдом и чудесами… Не могу видеть этого!
И начнёт рассказывать про море.
Говорил он о нём, как о великом чуде, удивительными
словами, тихо и громко, со страхом и любовью, горит весь от радости и становится подобен звезде. Слушаем мы его, молчим, и даже грустно от рассказов его об этой величавой живой красоте.
Видимо, трудно ему от слабости или разучился он
говорить, —
слова его чуть живы, и голос подобен трепету крыльев умирающей птицы.
Говорил он долго, гнусаво и бесчувственно; вижу я, что не по совести, а по должности путает человек
слова одно с другим. А отец Антоний, прислонясь к лежанке, смотрит на меня и, поглаживая бороду, улыбается прекрасными глазами, словно поддразнивает меня чем-то. Захотелось мне показать ему мой характер, и
говорю я келарю...
Остановился, жду. А он, ни
слова не
говоря, как размахнётся палкой на меня! Я вовремя согнулся, да в живот ему головой; сшиб с ног, сел на груди, палку вырвал, спрашиваю...
Начал я жить в этом пьяном тумане, как во сне, — ничего, кроме Антония, не вижу, но он сам для меня — весь в тени и двоится в ней.
Говорит ласково, а глаза — насмешливы. Имя божие редко произносит, — вместо «бог»
говорит «дух», вместо «дьявол» — «природа», но для меня смысл
словами не меняется. Монахов и обряды церковные полегоньку вышучивает.
Покачивают
слова его, как ветром, и опустошают меня.
Говорил он долго, понятно и нет, и чувствую я: нет в этом человеке ни скорби, ни радости, ни страха, ни обиды, ни гордости. Точно старый кладбищенский поп панихиду поёт над могилой: все
слова хорошо знает, но души его не трогают они. Сначала-то страшной показалась мне его речь, но потом догадался я, что неподвижны сомнения его, ибо мертвы они…
Он хотя и блажен муж был, но
слова мои понял. Потребовал меня глава обители и ласково
говорит...
И не понимаешь, отчего разорился человек, обо что разбил себя? Все как бы слепы и легко спотыкаются на пути; редко слышишь живое, одухотворённое
слово, слишком часто люди
говорят по привычке чужие
слова, не понимая ни пользы, ни вреда мысли, заключённой в них.
— Думаешь, не стыдно мне было позвать тебя? —
говорит она, упрекая. — Этакой красивой и здоровой — легко мне у мужчины ласку, как милостыню, просить? Почему я подошла к тебе? Вижу, человек строгий, глаза серьёзные,
говорит мало и к молодым монахиням не лезет. На висках у тебя волос седой. А ещё — не знаю почему — показался ты мне добрым, хорошим. И когда ты мне злобно так первое
слово сказал — плакала я; ошиблась, думаю. А потом всё-таки решила — господи, благослови! — и позвала.
Ловлю я его
слова внимательно, ничего не пропуская: кажется мне, что все они большой мысли дети.
Говорю, как на исповеди; только иногда, бога коснувшись, запнусь: страшновато мне да и жалко чего-то. Потускнел за это время лик божий в душе моей, хочу я очистить его от копоти дней, но вижу, что стираю до пустого места, и сердце жутко вздрагивает.
Я вспоминаю речи Ионы о дроблении русского народа, и думы мои легко и славно тонут в
словах Михайлы. Но не понимаю я, почему он
говорит тихо, без гнева, как будто вся эта тяжкая жизнь — уже прошлое для него?
— Ты, —
говорит, — Матвей, с такими
словами осторожно, за них в острог сажают, случается!
Ушёл. Остался я очень удивлён его
словами, не верится мне, но вечером Михайла всё подтвердил. Целый вечер рассказывал он мне о жестоких гонениях людей; оказалось, что за такие речи, как я
говорил, и смертью казнили, и тысячи народа костьми легли в Сибири, в каторге, но Иродово избиение не прекращается, и верующие тайно растут.
Верно он
говорит: чужда мне была книга в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль понимал я с великим трудом, — живое
слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я понимал из книг, — ложились поверх души и быстро исчезали, таяли в огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть его же воля?
Разбойные песни я часто слыхал, но не знал, из чьих
слов они сложены, чья душа светит в них, а на сей раз понял это:
говорит мне песня тысячами уст древнего народа...
Словно некая белая птица, давно уже рождённая, дремала в сумраке души моей, а я этого не знал и не чувствовал. Но вот нечаянно коснулся её, пробудилась она и тихо поёт на утре — трепещут в сердце лёгкие крылья, и от горячей песни тает лёд моего неверия, превращаясь в благодарные слёзы. Хочется мне
говорить какие-то
слова, встать, идти и петь песню да человека встретить бы и жадно обнять его!
Если,
говоря людям, заденешь
словом своим общее всем, тайно и глубоко погружённое в душе каждого истинно человеческое, то из глаз людей истекает лучистая сила, насыщает тебя и возносит выше их. Но не думай, что это твоя воля подняла тебя: окрылён ты скрещением в душе твоей всех сил, извне обнявших тебя, крепок силою, кою люди воплотили в тебе на сей час; разойдутся они, разрушится их дух, и снова ты — равен каждому.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину.
Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий (с неудовольствием).А, не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как
говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими.
Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и
слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Хлестаков. Ну, да что, зачем?
говори в коротких
словах.