Неточные совпадения
Ляжет на спину,
руки под голову, зажмурит глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной. Птицы замолчат, прислушаются, да потом и сами вперебой
петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он допоётся, бывало, что сквозь веки из глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его.
И это верно — нехорош
был поп на своём месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная, волосом — жидок, со лба — лысина,
руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто не по силе ношу нёс. Жаден
был и всегда сердит, потому — многосемейный, а село бедное, зе́мли у крестьян плохие, промыслов нет никаких.
Выпьют… Ларион поконфузится немножко да и запоёт, а Савёлка сидит, как пришитый, мигает, бородёнкой трясёт, слёзы на глазах у него, лоб
рукой поглаживает и улыбается, сгоняя пальцами слезинки со щёк.
Пел он тихо, таинственно
пел, глаза широко раскроет, зажгёт их каким-то особенным огнём, и на вытянутой
руке его сухие пальцы шевелятся всегда, словно ищут чего-то в пустоте.
Погасили лампу, и, вижу я, в темноте две Савёлкины
руки сияют тем же дымом голубым, как и явленная икона. Страшно и обидно
было видеть это.
— Ещё в то время, как подкинули тебя, думал я — не взять ли ребёнка-то себе, да не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, — вот он снова вручил жизнь твою в
руки мне. Значит,
будешь ты жить со мной!
Мутно
было на душе у меня, не нравились мне Титовы подозрительной тишиной жизни своей. Стал я ходить в церковь, помогать сторожу Власию да новому дьячку, — этот
был молодой, красивый, из учителей какой-то; к службе лентяй, с попом подхалим,
руку ему целует, собачкой бегает за ним по пятам. На меня кричит, а — напрасно, потому что я службу знал не хуже его и делал всё как надо.
Цена его слов известна мне
была, а обидели они меня в тот час. Власий — человек древний, уже едва ноги передвигал, в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту — ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные глаза. Ангел смерти Власия тоже древен
был — не мог поднять
руку на старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред.
— Эх, Матвей, хорош ты
был дитя! А стал книгочей, богоед и, как все земли нашей воры, строишь божий закон на той беде, что не всем
руки даны одной длины.
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные
руки свои и тоже молча ходит вокруг меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело
было.
Лён принимая, стал обвешивать, штрафы за потраву утаивал, всячески копейки щипал с мужиков, но денег не считал и в
руки не брал, — всё Титову шло; конечно, легче мне от этого не
было, и мужикам тоже.
Вспыхнуло сердце у меня, вижу бога врагом себе,
будь камень в
руке у меня — метнул бы его в небо. Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по земле идёт, сам весь пылаю вместе с ним и говорю...
Во мне тогда такое упорство сложилось, что я своими
руками сейчас же готов
был брёвна катать и венцы вязать, и до конца бы всю работу сразу мог довести, потому что хоть я волю бога и оспаривал, а надо
было мне наверное знать, — он это против меня или нет?
На селе известно стало, что я с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей моих мягче стал, да и Ольга добра сердцем
была — захотелось мне расплатиться с мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за стеклом, каждый твой взмах
руки виден всем. Злится Титов...
В конце июня мальчик у нас родился, и снова одурел я на время. Роды
были трудные, Ольга кричит, а у меня со страху сердце рвётся. Титов потемнел весь, дрожит, прислонился на дворе у крыльца,
руки спрятал, голову опустил и бормочет...
Да и присел
было на стул — но замахал старичок
руками, кричит...
Вымесил я один чан — другой готов; этот замесил — пшеничное
поспело; его уже
руками надо
было месить. Крепок
был я парень, а к работе не привык: мука мне налезла и в нос, и в рот, и в уши, и в глаза, оглох, ничего не вижу, потом обливаюсь, а он в тесто капает.
Хлеб
есть необходимое всем, нельзя забирать его в одни
руки, чтоб выжимать барыш из нужды людской!
В это время
была у меня встреча с Михайлой; чуть-чуть она худо не кончилась для нас. Иду я однажды после трапезы полуденной на работу, уже в лес вошёл, вдруг догоняет он меня, в
руках — палка, лицо озверевшее, зубы оскалил, сопит, как медведь… Что такое?
Вижу: по всем дорогам и тропам тянутся, качаясь, серые фигуры с котомками за спиной, с посохами в
руках; идут не торопясь, но споро, низко наклоня головы; идут кроткие, задумчивые и доверчиво открытые сердцем. Стекаются в одно место, посмотрят, молча помолятся, поработают;
есть какой-нибудь праведник, — поговорят с ним тихонько о чём-то и снова растекутся по дорогам, бодро шагая до другого места.
А он подпрыгивает, заглядывая в лицо моё побелевшими глазами, бородёнка у него трясётся, левую
руку за пазуху спрятал, и всё оглядывается, словно ждёт, что смерть из-за куста схватит за
руку его, да и метнёт во ад. Вокруг — жизнь кипит: земля покрыта изумрудной пеной трав, невидимые жаворонки
поют, и всё растёт к солнцу в разноцветных ярких криках радости.
Руками машет, ногами топает, того гляди в лицо пнёт меня. Когда
было в нём пророческое — стоял он дальше от меня, появилось смешное — и снова приблизился ко мне человек.
И тотчас же сам вспыхнул весь, помахивает маленькой
рукою пред лицом своим, точно ловит в воздухе новые слова, и
поёт...
Вижу — налетел я с ковшом на брагу, хочу ему ответить, а он повернулся и ушёл. Сижу я в дураках, смотрю. Комната — большая, чистая, в углу стол для ужина накрыт, на стенах — полки с книгами, книги — светские, но
есть библия, евангелие и старый славянский псалтирь. Вышел на двор, моюсь. Дядя идёт, картуз ещё больше на затылке,
руками махает и голову держит вперёд, как бык.
Нравилось мне, когда он отвечал «не знаю», «не могу сказать», и сильно приближало это меня к нему — видна
была тут его честность. Коли учитель разрешает себе сознаваться в незнании — стало
быть, он знает нечто! Много он знал неизвестного мне и обо всём рассказывал удивительно просто. Говорит, бывало, о том, как создались солнце, звёзды и земля — и точно сам он видел огненную работу неведомой и мудрой
руки!
Был на заводе и такой ничей человек — звали его Стёпа, — чёрный, как жук, рябой, без бровей, с прищуренными глазами, ловкий на все
руки, весёлый паренёк.
Опустился я на землю рядом со слепым, протянул он мне
руку, подержал, опустил и, не переставая,
поёт...
Розовые тени загорелись на мёртвом лице её, ещё больше раскрылись удивлённые и радостные глаза, и, медленно шевеля плечами, она покорно подняла дрожащие
руки и послушно протянула их вперёд — уста её
были открыты, и
была она подобна птенцу, впервые вылетающему из гнезда своего.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и
руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не
будет ли какого приказанья?
Я даже думаю (берет его под
руку и отводит в сторону),я даже думаю, не
было ли на меня какого-нибудь доноса.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И
руки дрожат, и все помутилось.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув
рукою), — бог с ним! я человек простой».