Неточные совпадения
Да, всё он делал не как люди, ко мне ласков
был, словно мать родная; в селе меня не очень жаловали:
жизнь — тесная, а я — всем чужой, лишний человек. Вдруг чей-нибудь кусок незаконно съем…
— Ещё в то время, как подкинули тебя, думал я — не взять ли ребёнка-то себе, да не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, — вот он снова вручил
жизнь твою в руки мне. Значит,
будешь ты жить со мной!
Мутно
было на душе у меня, не нравились мне Титовы подозрительной тишиной
жизни своей. Стал я ходить в церковь, помогать сторожу Власию да новому дьячку, — этот
был молодой, красивый, из учителей какой-то; к службе лентяй, с попом подхалим, руку ему целует, собачкой бегает за ним по пятам. На меня кричит, а — напрасно, потому что я службу знал не хуже его и делал всё как надо.
Те святые мученики, кои боролись за господа,
жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти
были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто бога ради уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны
были мне: слишком силён
был для них сатана.
— Вот, вывел бог Лота из Содома и Ноя спас, а тысячи погибли от огня и воды. Однако сказано — не убий? Иногда мне мерещится — оттого и погибли тысячи людей, что
были между ними праведники. Видел бог, что и при столь строгих законах его удаётся некоторым праведная
жизнь. А если бы ни одного праведника не
было в Содоме — видел бы господь, что, значит, никому невозможно соблюдать законы его, и, может, смягчил бы законы, не губя множество людей. Говорится про него: многомилостив, — а где же это видно?
— Умрёт — вся моя
жизнь ни к чему, господи, помилуй!..
Будут дети у тебя, Матвей, может, поймёшь ты горе моё и
жизнь мою, перестанешь выдумывать себя на грех людям…
Жалко стало мне человеческого лица,
былой его красоты, сел я на лавку и заплакал над собою, как ребёнок обиженный, а после слёз петля явилась стыдным делом, насмешкой надо мной. Обозлился я, сорвал её и швырнул угол. Смерть — тоже загадка, а я — разрешение
жизни искал.
Надумал идти в город.
Был там протопоп, благочестивой
жизни и весьма учёный, — с раскольниками ревностно состязался о делах веры и славу прозорливца имел. Объявил тестю, что ухожу, дом и всё, принадлежащее мне, оставляю ему, а он пусть даст мне за всё сто рублей.
— Молчи! Слушай опытного внимательно, старшего тебя с уважением! Знаю я — ты всё о богородице бормочешь! Но потому и принял Христос крестную смерть, что женщиной
был рождён, а не свято и чисто с небес сошёл, да и во дни
жизни своей мирволил им, паскудам этим, бабёнкам! Ему бы самарянку-то в колодезь кинуть, а не разговаривать с ней, а распутницу эту камнем в лоб, — вот, глядишь, и спасён мир!
Всякое рассуждение двоих об одном предмете
есть уже спор, и всякий вопрос — соблазн мысли, — если, конечно, предмет не касается ежедневной
жизни братской, дела текущего!
— И я так же думаю. Мы с тобою живём, где нет отцов и детей по плоти, но только по духу. А с другой стороны, все мы на земле подкидыши и, значит, братья по несчастью, именуемому —
жизнь! Человек
есть случайность на земле, знаешь ли ты это?
Но, как сказано, во дьявола не верил я, да и знал по писанию, что дьявол силён гордостью своей; он — всегда борется, страсть у него
есть и уменье соблазнять людей, а отец-то Антоний ничем не соблазняет меня.
Жизнь одевал он в серое, показывал мне её бессмысленной; люди для него — стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти.
Первую ночь свободы моей в лесу ночевал; долго лежал, глядя в небо,
пел тихонько — и заснул. Утром рано проснулся от холода и снова иду, как на крыльях, встречу всей
жизни. Каждый шаг всё дальше тянет, и готов бегом бежать вдаль.
А он подпрыгивает, заглядывая в лицо моё побелевшими глазами, бородёнка у него трясётся, левую руку за пазуху спрятал, и всё оглядывается, словно ждёт, что смерть из-за куста схватит за руку его, да и метнёт во ад. Вокруг —
жизнь кипит: земля покрыта изумрудной пеной трав, невидимые жаворонки
поют, и всё растёт к солнцу в разноцветных ярких криках радости.
Вечером того дня лежу я на койке и думаю, что надо мне кончить бродяжью
жизнь, — пойду в какой-нибудь город и
буду работать в хлебопекарне. О девице не хотелось думать.
Дён пять прожил я с Христей, а больше невозможно
было: стали клирошанки и послушницы сильно приставать, да и хотелось мне
побыть одному, одумать этот случай. Как можно запрещать женщине родить детей, если такова воля её и если дети всегда
были,
есть и
будут началом новой
жизни, носителями новых сил?
Тоскливо с ними:
пьют они, ругаются между собою зря,
поют заунывные песни, горят в работе день и ночь, а хозяева греют свой жир около них. В пекарне тесно, грязно, спят люди, как собаки; водка да разврат — вся радость для них. Заговорю я о неустройстве
жизни — ничего, слушают, грустят, соглашаются; скажу: бога, — мол, — надо нам искать! — вздыхают они, но — непрочно пристают к ним мои слова. Иногда вдруг начнут издеваться надо мной, непонятно почему. А издеваются зло.
Городов я не любил. Жадный шум их и эта бесшабашная торговля всем — несносны
были мне; обалдевшие от суеты люди города — чужды. Кабаков — избыток, церкви — лишние, построены горы домов, а жить тесно; людей много и все — не для себя: каждый привязан к делу и всю
жизнь бегает по одной линии, как пёс на цепи.
Лежу у опушки лесной, костер развёл, чай кипячу. Полдень, жара, воздух, смолами древесными напоенный, маслян и густ — дышать тяжело. Даже птицам жарко — забились в глубь леса и
поют там, весело строя
жизнь свою. На опушке тихо. Кажется, что скоро растает всё под солнцем и разноцветно потекут по земле густыми потоками деревья, камни, обомлевшее тело моё.
— Гляди… Это ли не праздник и не рай? Торжественно вздымаются горы к солнцу и восходят леса на вершины гор; малая былинка из-под ног твоих окрылённо возносится к свету
жизни, и всё
поёт псалмы радости, а ты, человек, ты — хозяин земли, чего угрюм сидишь?
— Богостроитель — это
суть народушко! Неисчислимый мировой народ! Великомученик велий, чем все, церковью прославленные, — сей бо еси бог, творяй чудеса! Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он
есть начало
жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих!
Понял народ, что закон
жизни не в том, чтобы возвысить одного из семьи и, питая его волею своей, — его разумом жить, но в том истинный закон, чтобы всем подняться к высоте, каждому своими глазами осмотреть пути
жизни, — день сознания народом необходимости равенства людей и
был днём рождества Христова!
— Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого
жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён
был — «я». Вот это самое «я» и
есть злейший враг человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
— Разве они созданы только для работы и пьянства? Каждый из них — вместилище духа живого, и могли бы они ускорить рост мысли, освобождающей нас из плена недоумений наших. А войдут они в то же тёмное и тесное русло, в котором мутно протекают дни
жизни их отцов. Прикажут им работать и запретят думать. Многие из них — а может
быть, и все — подчинятся мёртвой силе и послужат ей. Вот источник горя земли: нет свободы росту духа человеческого!
Он говорит, а рядом идут несколько мальчишек и слушают его; забавно это внимание! Что могут понять юные ростки
жизни в его речах? Вспоминаю я своего учителя, — бил он детей линейкой по головам и часто бывал
выпивши.
—
Жизнь наполнена страхом, — говорит Михайла, — силы духа человеческого
поедает взаимная ненависть. Безобразна
жизнь! Но — дайте детям время расти свободно, не превращайте их в рабочий скот, и — свободные, бодрые — они осветят всю
жизнь внутри и вне вас прекрасным огнём юной дерзости духа своего, великой красотой непрерывного деяния!
И вот — углубился я в чтение; целыми днями читал. Трудно мне и досадно: книги со мной не спорят, они просто знать меня не хотят. Одна книга — замучила: говорилось в ней о развитии мира и человеческой
жизни, — против библии
было написано. Всё очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте, встаёт вокруг меня ряд разных сил, а я среди них — как мышь в западне. Читал я её раза два; читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти на свободу. Но не нахожу.
— Главное преступление владык
жизни в том, что они разрушили творческую силу народа.
Будет время — вся воля народа вновь сольётся в одной точке; тогда в ней должна возникнуть необоримая и чудесная сила, и — воскреснет бог! Он-то и
есть тот, которого вы, Матвей, ищете!
Во время
жизни с Михайлой думы мои о месте господа среди людей завяли, лишились силы, выпало из них
былое упрямство, вытесненное множеством других дум. И на место вопроса: где бог? — встал другой: кто я и зачем? Для того, чтобы бога искать?
— Не догадался Христос на всю
жизнь маленьким остаться, в моих, примерно, летах! Остался бы так да и жил, обличал бы богатых, помогал бедным — и не распяли бы его, потому — маленький! Пожалели бы! А так, как он сделал, — будто и не
было его…
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении
жизни, так и пёс с ними, у них всегда другая вера
была! Но если свой брат, бедный рабочий человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я — человек. Стало
быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
Познакомился я там с великолепными людьми; один из них, Яша Владыкин, студент из духовного звания, и теперь мой крепкий друг и на всю
жизнь таким
будет! В бога не веруя, церковную музыку любит он до слёз: играет на фисгармонии псалмы и плачет, милейший чудак.
— От радости, от предчувствия великих красот, кои
будут сотворены! Ибо — если даже в такой суетной и грязной
жизни ничтожными силами единиц уже создана столь велия красота, — что же
будет содеяно на земле, когда весь духовно освобождённый мир начнёт выражать горение своей великой души в псалмах и в музыке?
Было великое возбуждение: толкали тележку, и голова девицы немощно, бессильно качалась, большие глаза её смотрели со страхом. Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном теле её скрестились сотни сил, вызванных к
жизни повелительным желанием видеть больную восставшей с одра, и я тоже смотрел в глубину её взгляда, и невыразимо хотелось мне вместе со всеми, чтобы встала она, — не себя ради и не для неё, но для чего-то иного, пред чем и она и я — только перья птицы в огне пожара.