Неточные совпадения
Человек назвал
хозяев и дядю Петра людями и этим как бы отделил себя от них. Сел он не близко к столу, потом ещё отодвинулся в сторону от кузнеца и оглянулся вокруг, медленно двигая тонкой, сухой шеей. На голове у него, немного выше лба, над правым глазом,
была большая шишка, маленькое острое ухо плотно прильнуло к черепу, точно желая спрятаться в короткой бахроме седых волос. Он
был серый, какой-то пыльный. Евсей незаметно старался рассмотреть под очками глаза, но не мог, и это тревожило его.
Хозяин сидел за столом у окна и
пил чай. На голове у него
была надета шёлковая чёрная шапочка без козырька.
— Здесь
будешь спать! — сказал
хозяин.
Мимо Евсея, неслышно двигая ногами, скользила гладкая, острая фигурка
хозяина, он смешно поводил носом, как бы что-то вынюхивая, быстро кивал головой и, взмахивая маленькой ручкой, дёргал себя за бороду. В этом образе
было что-то жалкое, смешное. Досада Евсея усиливалась, он хорошо знал, что
хозяин не таков, каким его показывает маленький стекольщик.
Вскоре после этой неудачной попытки подойти к человеку, ночью, его разбудили голоса в комнате
хозяина. Он прислушался — там
была Раиса. Ему захотелось убедить себя в этом, он тихо встал, подошёл к плотно закрытой двери и приложил глаз к замочной скважине.
Всё, что говорил кузнец,
было тяжело слушать. Дядя смотрел виновато, и Евсею
было неловко, стыдно за него перед
хозяином. Когда дядя собрался уходить, Евсей тихонько сунул ему в руку три рубля и проводил его с удовольствием.
Книжная лавка постепенно возбуждала у мальчика смутные подозрения своим подобием могилы, туго набитой умершими книгами. Все они
были растрёпаны, изжёваны, от них шёл прелый, тухлый запах. Покупали их мало, этому Евсей не удивлялся, но отношение
хозяина к покупателям и книгам всё более возбуждало его любопытство.
— Ты не читай книг, — сказал однажды
хозяин. — Книга — блуд, блудодейственного ума чадо. Она всего касается, смущает, тревожит. Раньше
были хорошие исторические книги, спокойных людей повести о прошлом, а теперь всякая книга хочет раздеть человека, который должен жить скрытно и плотью и духом, дабы защитить себя от диавола любопытства, лишающего веры… Книга не вредна человеку только в старости.
Евсей запоминал эти речи, и хотя они
были непонятны ему, но утверждали ощущение тайны, облекающей жизнь
хозяина.
По утрам, убирая комнату
хозяина, он, высунув голову из окна, смотрел на дно узкой, глубокой улицы, и — видел всегда одних и тех же людей, и знал, что́ каждый из них
будет делать через час и завтра, всегда. Лавочные мальчики
были знакомы и неприятны, опасны своим озорством. Каждый человек казался прикованным к своему делу, как собака к своей конуре. Иногда мелькало или звучало что-то новое, но его трудно
было понять в густой массе знакомого, обычного и неприятного.
Иногда в праздник
хозяин запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей, говорил о их жизни, в его рассказах
было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела смерти
были самые мудрые и интересные дела на земле.
Но однажды
хозяин привёл его в дом, где
было собрано бесчисленное количество красивых вещей, удивительное оружие, одежды из шёлка и парчи; в душе мальчика вдруг всколыхнулись забытые сказки матери, радостно вздрогнула окрылённая надежда, он долго ходил по комнатам, растерянно мигая глазами, а когда возвратились домой, спросил
хозяина...
Ему
было приятно слышать крик страха и боли, исходивший из груди весёлого, всеми любимого мальчика, и он попросил
хозяина...
День этот
был странно длинён. Над крышами домов и площадью неподвижно висела серая туча, усталый день точно запутался в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый, в очках. Оба они долго и внимательно рылись в книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с
хозяином. Евсей укладывал отобранные книги в ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам старика Распопова.
Он заранее знал всё, что
будет говорить
хозяин, знал, как он
будет говорить, и от скуки, вызванной ожиданием вечера, проверял себя.
Евсей отскочил в угол, он впервые видел
хозяина таким злым, понимал, что в этой злобе много испуга — чувства, слишком знакомого ему, и, несмотря на то, что сам он
был опустошён страхом, ему всё-таки нравилась тревога старика.
Когда Евсей принёс водку,
хозяин поднялся, залпом
выпил её и, широко открыв рот, долго смотрел в лицо Евсея, а потом спросил...
Евсей вышел, сел на сундук, дверь он притворил неплотно, — хотелось слышать, что
будет говорить
хозяин.
— Если бы ты
был… умнее, что ли, бойчее, я бы тебе, может
быть, что-нибудь сказала. Да ты такой, что и сказать тебе нечего. А твоего
хозяина — удавить надо… Вот, передай ему, что я говорю… ты ведь всё ему передаёшь…
Когда он воротился, то увидел, что труп
хозяина накрыт с головой одеялом, а Раиса осталась, как
была, полуодетой, с голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп
хозяина.
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший
хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Слуга. Да
хозяин сказал, что не
будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.
Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего из этого не
будет.
Хозяин сказал, что больше не даст обедать.
Правдин. Это мое дело. Чужое возвращено
будет хозяевам, а…
Стародум. Постой. Сердце мое кипит еще негодованием на недостойный поступок здешних
хозяев.
Побудем здесь несколько минут. У меня правило: в первом движении ничего не начинать.