Неточные совпадения
Когда Евсею Климкову
было четыре года — отца его застрелил полесовщик, а когда ему минуло семь лет — умерла мать. Она умерла вдруг, в поле, во время жатвы,
и это
было так странно, что Евсей даже не испугался, когда увидал её мёртвой.
Это
было так страшно, что Евсей взвизгнул
и вдруг точно провалился в чёрную яму.
Было в церкви ещё много хорошего. Кроме мира, тишины
и ласкового сумрака, Евсею нравилось пение. Когда он
пел не по нотам, то крепко закрывал глаза
и, сливая свой голос с общей волной голосов
так, чтобы его не
было слышно, приятно прятал куда-то всего себя, точно сладко засыпал.
И в этом полусонном состоянии ему всегда казалось, что он уплывает из жизни, приближается к другой, ласковой
и мирной.
— Меня, сирота, один раз чуть розгами не выпороли в волости, да. Женихом
был я в то время, — мне венчаться надо, а они меня — пороть! Им это всё равно, они чужих делов не разбирают. А то губернатору жалобу подавал я — три с половиной месяца в остроге держали, — кроме побоев. Большие побои перенёс, даже кровью харкал,
и глаза вот с той поры слезятся. Один полицейский, рыжеватый
такой, небольшого роста, чем-то всё по голове меня тюкал.
…В тесной
и тёмной комнате
пили чай, лысый хохотал
и вскрикивал
так, что на столе звенела посуда.
Было душно, крепко пахло горячим хлебом. Евсею хотелось спать,
и он всё поглядывал в угол, где за грязным пологом стояла широкая кровать со множеством подушек. Летало много больших, чёрных мух, они стукались в лоб, ползали по лицу, досадно щекотали вспотевшую кожу. Евсей стеснялся отгонять их.
— Однако тебе это всё равно.
И колдун — человек. Ты вот что знай: город — он опасный, он вон как приучает людей: жена у человека на богомолье ушла, а он сейчас на её место стряпуху посадил
и — балуется. А старик
такого примера показать не может… Я
и говорю, что, мол, тебе с ним ладно
будет, надо думать.
Будешь ты жить за ним, как за кустом, сиди да поглядывай.
Ему хотелось придти куда-нибудь к месту, в угол, где
было бы не
так шумно, суетно
и жарко. Наконец вышли на маленькую площадь, в тесный круг старых домов;
было видно, что все они опираются друг на друга плотно
и крепко. Среди площади стоял фонтан, на земле лежали сырые тени, шум здесь
был гуще, спокойнее.
— Заметь порядок вещей,
и чтобы всегда
было так, как
есть!
Иногда в праздник хозяин запирал лавку
и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых
и знатных людей, говорил о их жизни, в его рассказах
было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников
и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо
и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего
и как умер, старик оживлялся
и говорил
так, точно дела смерти
были самые мудрые
и интересные дела на земле.
Было немного жалко Анатолия
и всё-таки приятно слышать его стоны.
Евсей отскочил в угол, он впервые видел хозяина
таким злым, понимал, что в этой злобе много испуга — чувства, слишком знакомого ему,
и, несмотря на то, что сам он
был опустошён страхом, ему всё-таки нравилась тревога старика.
— Если бы ты
был… умнее, что ли, бойчее, я бы тебе, может
быть, что-нибудь сказала. Да ты
такой, что
и сказать тебе нечего. А твоего хозяина — удавить надо… Вот, передай ему, что я говорю… ты ведь всё ему передаёшь…
Он часто бил Климкова,
и хотя не больно, но его удары
были особенно обидны, точно он бил не по лицу, а по душе. Особенно нравилось ему бить по голове перстнем, — он сгибал палец
и стукал тяжёлым перстнем
так, что получался странный, сухо щёлкавший звук.
И каждый раз, когда Евсей получал удар, Раиса, двигая бровями, пренебрежительно говорила...
— Сегодня придёт ко мне один приятель, — у меня
есть приятель, — один! Что мы говорим, что делаем — это тебя не касается. Что ты знаешь — я не знаю,
и что ты делаешь — не хочу знать.
Так же
и ты. Непременно…
Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности
и уважения к этим людям, бедным, плохо одетым
и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной жизни.
— Нам о
таком предмете не указано рассуждать. Наше дело простое — взял опасное лицо, намеченное начальством, или усмотрел его своим разумом, собрал справочки, установил наблюдение, подал рапортички начальству,
и — как ему угодно! Пусть хоть с живых кожицу сдирает — политика нас не касается…
Был у нас служащий агент, Соковнин, Гриша, он тоже вот начал рассуждать
и кончил жизнь свою при посредстве чахотки, в тюремной больнице…
Ему
было известно, что сзади всех, кого он знает, стоят ещё другие шпионы, отчаянные, бесстрашные люди, они вертятся среди революционеров, их называют провокаторами, — они-то
и работают больше всех, они
и направляют всю работу. Их мало, начальство очень ценит
таких людей, а уличные шпионы единодушно не любят их за гордость
и завидуют им.
— Глупость — легка, поднять её не трудно! — перебил его Саша. — Поднять
было чем —
были деньги. Дайте-ка мне
такие деньги, я вам покажу, как надо делать историю! — Саша выругался похабною руганью, привстал на диване, протянул вперед жёлтую, худую руку с револьвером в ней, прищурил глаза
и, целясь в потолок, вскричал сквозь зубы, жадно всхлипнувшим голосом: — Я бы показал…
Он вспомнил всё, что говорил Дудка о нищете народа, о богатстве царя,
и был уверен, что
и те
и другие поступают
так со страха — одних пугает нищенская жизнь, другие боятся обнищать.
— К чему эти шутки? Я говорю серьёзно. Если мы арестуем их без оснований, мы должны
будем выпустить их, — только
и всего. А лично вам, Пётр Петрович, я замечу, что вы уже давно обещали мне нечто — помните?.. Точно
так же
и вы, Красавин, говорили, что вам удалось познакомиться с человеком, который может провести вас к террористам, — ну, что же?..
Евсей, слушая эти речи, ждал, когда
будут говорить о русском народе
и объяснят: почему все люди неприятны
и жестоки, любят мучить друг друга, живут
такой беспокойной, неуютной жизнью,
и отчего
такая нищета, страх везде
и всюду злые стоны? Но об этом никто не говорил.
— Понятно! — воскликнул Яков. — А я тебя — сразу! Ты — как
был,
так и остался… чего делаешь?
— Ну да, — нет времени! Хотя я всё-таки успеваю. Тут
такие есть книжки — возьмёшь её
и весь замрёшь, словно с милой любовницей обнимаешься, право… Ты насчёт девиц — как? Счастливый?
Подчиняясь его настроению, Евсей обнимал вещи расплывчатым взглядом
и улыбался удивлённо, как будто впервые он видел красивое, манящее обилие ярких материй, пёстрых книг, ослепительную путаницу блеска красок
и металлов. Ему нравилось слушать голос Якова,
была приятна торопливая речь, насыщенная радостью, она
так легко проникала в тёмный пустырь души.
Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо,
были слышны удары кнута о тело лошади
и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе
и будут висеть
так всегда.
— Ну, ерунда, брат! — сухо сказал Филипп Филиппович. — Стыдно
быть трусом. Что
такое? Первое удачное дело —
и бежать? Я сам знаю, когда нужно перевести… Ступай!
Так вот, всё это — всю жизнь — надо обратить против вас,
так вот, — надо вскрыть все гнойники жизни
и утопить вас в потоке мерзости, рвоты людей, отравленных вами, —
и будьте вы прокляты!
Рассказывать о себе
было приятно, Климков слушал свой голос с удивлением, он говорил правдиво
и ясно видел, что ни в чём не виноват — ведь он дни свои прожил не
так, как хотелось ему!
— Революционеров… А — какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами
и «Боже царя храни»
петь. Почему же не
петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать — долой конституцию! Позвольте… я не понимаю… ведь
так мы, значит, против манифеста
и воли государя?
—
И уже
было несколько встреч, совершенно неприятных
и даже опасных, —
так что Чашин, например, должен
был угрожать револьвером, потому что его ударили в глаз. Он стоит спокойно, как посторонний человек, вдруг подходит дама
и оглашает публике: вот — шпион!
Так как Чашин подражать животным не умеет, то пришлось обороняться оружием…
— Пойдём, всё равно! — сказал Мельников
и, взяв его за руку, повёл за собой, говоря: — Мне одному скучно
будет.
И боязлив я стал… Не того боюсь, что убьют, коли узнают сыщика, а
так, просто — жутко.
— Когда сидел я в тюрьме, —
было это из-за мастера одного, задушили у нас на фабрике мастера, —
так вот
и я тоже сидел, — говорят мне: каторга; всё говорят, сначала следователь, потом жандармы вмешались, пугают, — а я молодой
был и на каторгу не хотелось мне. Плакал, бывало…
И лицо у него
такое, как будто ему известно всё, что
будет после смерти, наверное известно…
— Ну тебя! — отмахнулся Мельников. — Что ты думаешь, — я это люблю, убивать? Мне потом два раза говорили тоже повесить, женщину
и студента, ну, я отказался. Наткнёшься опять на какого-нибудь,
так вместо одного двоих
будешь помнить. Они ведь представляются, убитые, они приходят!
Закинув ремень петлёй за сучок, Климков потянул его вниз,
было крепко. Тогда он,
так же поспешно, стал делать другую петлю, скрутив подтяжки жгутом,
и, когда всё
было готово, вздохнул…