Неточные совпадения
Кузница стояла на краю неглубокого оврага; на
дне его, в кустах ивняка, Евсей проводил
всё свободное время весной, летом
и осенью. В овраге было мирно, как в церкви, щебетали птицы, гудели пчёлы
и шмели. Мальчик сидел там, покачиваясь,
и думал о чём-то, крепко закрыв глаза, или бродил в кустах, прислушиваясь к шуму в кузнице,
и когда чувствовал, что дядя один там, вылезал к нему.
День отъезда из села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали в поле — было темно
и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше ехали, земля становилась обширнее
и светлее. Дядя
всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко
и невнятно.
Он присматривался к странной жизни дома
и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит людьми,
и каждый
день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне,
и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить
всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
Он видел её только по вечерам перед ужином
и то не каждый
день; её жизнь казалась ему таинственной,
и вся она, молчаливая, с белым лицом
и остановившимися глазами, возбуждала у него неясные намеки на что-то особенное.
Он целый
день ходил по городу с ящиком стёкол, возвращался домой почти всегда в тот час, когда запирали лавку,
и весь вечер со двора доносился его неугомонный голос, смех, свист, пение.
— Ты не читай книг, — сказал однажды хозяин. — Книга — блуд, блудодейственного ума чадо. Она
всего касается, смущает, тревожит. Раньше были хорошие исторические книги, спокойных людей повести о прошлом, а теперь всякая книга хочет
раздеть человека, который должен жить скрытно
и плотью
и духом, дабы защитить себя от диавола любопытства, лишающего веры… Книга не вредна человеку только в старости.
Иногда в праздник хозяин запирал лавку
и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых
и знатных людей, говорил о их жизни, в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников
и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо
и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего
и как умер, старик оживлялся
и говорил так, точно
дела смерти были самые мудрые
и интересные
дела на земле.
День этот был странно длинён. Над крышами домов
и площадью неподвижно висела серая туча, усталый
день точно запутался в её сырой массе
и тоже остановился. К вечеру в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый, в очках. Оба они долго
и внимательно рылись в книгах, худой
всё время тихонько свистел,
и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные книги в ряд, корешками вверх,
и прислушивался к словам старика Распопова.
Сегодня хозяин был особенно противен Евсею,
весь день он наблюдал за ним с тоскливой злостью,
и теперь, когда старик отошёл с рыжим в угол лавки, показывая там книги, мальчик вдруг шёпотом сказал сутулому покупателю...
Он бегал
весь день до вечера, потеряв себя в сутолоке, не имея времени заметить, что творится в доме, но чувствуя, что
всё идёт хорошо для Раисы. В этот
день она была красивее, чем всегда,
и все смотрели на неё с удовольствием.
Он быстро привык к новому месту. Механически исполнительный, всегда готовый услужить каждому, чтобы поскорее отделаться от него, он покорно подчинялся
всем и ловко прятался за своей работой от холодного любопытства
и жестоких выходок сослуживцев. Молчаливый
и скромный, он создал себе в углу незаметное существование
и жил, не понимая смысла
дней, пёстро
и шумно проходивших мимо его круглых, бездонных глаз.
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один
и вспоминал впечатления
дня, —
всё ему казалось лишним, ненастоящим,
всё было непонятно. Казалось —
все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет сказать людям секрет иной жизни,
все не доверяют друг другу, лгут
и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь,
все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего,
и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
— Месяц
и двадцать три
дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит — не ваше
дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако
всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
…Убивая разъедающей слабостью, медленно потянулись чёрные
и серые полосы
дней, ночей; они ползли в немой тишине, были наполнены зловещими предчувствиями,
и ничто не говорило о том, когда они кончат своё мучительное, медленное течение. В душе Евсея
всё затихло, оцепенело, он не мог думать, а когда ходил, то старался, чтобы шаги его были не слышны.
— Нехорошо там, Климков, а? — спрашивал его чёрный человек, чмокая толстой, красной нижней губой. Его высокий голос странно хлюпал, как будто этот человек внутренне смеялся. В синих стёклах очков отражался электрический свет, от них в пустую грудь Евсея падали властные лучи
и наполняли его рабской готовностью сделать
всё, что надо, чтобы скорее пройти сквозь эти вязкие
дни, засасывающие во тьму, грозящую безумием.
Вчера, несмотря на
все волнения
дня, Пётр казался Климкову интересным
и ловким человеком, а теперь он говорил с натугой, двигался неохотно
и всё у него падало из рук. Это делало Климкова смелее,
и он спросил...
— Конечно, Тимофей Васильевич, судьбе жизни на хвост не наступишь, по закону господа бога, дети растут, старики умирают, только
всё это нас не касается — мы получили своё назначение, — нам указали: ловите нарушающих порядок
и закон, больше ничего!
Дело трудное, умное, но если взять его на сравнение — вроде охоты…
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о людях, которые
всё знают,
всё держат в своих руках, всюду имеют друзей
и помощников; они могли бы сразу поймать
всех опасных людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата,
и ни слова не говорить друг другу о тайном
деле, которому они поклялись служить
всю жизнь.
Вообще же о войне говорили неохотно, как бы стесняясь друг друга, точно каждый боялся сказать какое-то опасное слово. В
дни поражений
все пили водку больше обычного, а напиваясь пьяными, ссорились из-за пустяков. Если во время беседы присутствовал Саша, он вскипал
и ругался...
— Итак, — продолжал Саша, вынув из кармана револьвер
и рассматривая его, — завтра с утра каждый должен быть у своего
дела — слышали? Имейте в виду, что теперь
дела будет у
всех больше, — часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых — именно теперь вы
все должны особенно насторожить
и глаза
и уши. Люди начнут болтать разное по поводу этой истории, революционеришки станут менее осторожны — понятно?
Такая роль считалась опасной, но за предательство целой группы людей сразу начальство давало денежные награды,
и все шпионы не только охотно «захлёстывались», но даже иногда старались перебить друг у друга счастливый случай
и нередко портили
дело, подставляя друг другу ножку. Не раз бывало так, что шпион уже присосался к кружку рабочих,
и вдруг они каким-то таинственным путём узнавали о его профессии
и били его, если он не успевал вовремя выскользнуть из кружка. Это называлось — «передёрнуть петлю».
— Нет, листочки эти — дорогое
дело,
и читать их нужно
всем пленникам труда, — задушевно
и негромко начал он. — Мы, брат, пленники, приковали нас к работе на
всю жизнь, сделали рабами капиталистов, — верно ли? А листочки эти освобождают человеческий наш разум…
Он с удивлением видел других людей: простые
и доверчивые, они смело шли куда-то, весело шагая через
все препятствия на пути своём. Он сравнивал их со шпионами, которые устало
и скрытно ползали по улицам
и домам, выслеживая этих людей, чтобы спрятать их в тюрьму,
и ясно видел, что шпионы не верят в своё
дело.
На другой
день, вечером, идя к Ольге, он нёс в груди тёмную пустоту, всегда, в моменты нервного напряжения, владевшую им. Решение исполнить задачу, было вложено в него чужой волей,
и ему не надо было думать о ней. Это решение расползлось, разрослось внутри его
и вытеснило
все страхи, неудобства, симпатии.
Ольга, облокотясь на стол, вполголоса говорила о том, когда
и куда нужно принести обещанное им. Теперь, когда он исполнил долг службы, со
дна его души стала медленно подниматься удушливая тошнота, мучительно просыпалось то враждебное ему чувство, которое
всё глубже
делило его надвое.
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова
и всех, кто был связан с ними по
делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, — там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой
и толстой, а за прислугу у них — Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо
и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме
и как будто долго лежали в больнице.
Потом наступили сказочно страшные, чудесные
дни — люди перестали работать,
и привычная жизнь, так долго угнетавшая
всех своей жестокой, бесцельной игрой, сразу остановилась, замерла, точно сдавленная чьим-то могучим объятием.
— Это
дело не твоё, милый мой, ты так
и знай! Жалеючи твою глупость, я тебе скажу, что нам дураки не нужны, мы их не знаем, не понимаем, не узнаём. Это тебе надо помнить ныне,
и присно,
и на
всю жизнь. Пойми
и привяжи язык верёвкой…