Неточные совпадения
— Я
человек одинокий, тихий, и, если он угодит мне, может быть, я его сделаю совершенно счастливым. Всю
жизнь я прожил честно и прямоверно; нечестного — не прощаю и, буде что замечу, предам суду. Ибо ныне судят и малолетних, для чего образована тюрьма, именуемая колонией для малолетних преступников — для воришек…
Жизнь его пошла ровно и гладко. Он хотел нравиться хозяину, чувствовал, понимал, что это выгодно для него, но относился к старику с подстерегающей осторожностью, без тепла в груди. Страх перед
людьми рождал в нём желание угодить им, готовность на все услуги ради самозащиты от возможного нападения. Постоянное ожидание опасности развивало острую наблюдательность, а это свойство ещё более углубляло недоверие к
людям.
Он присматривался к странной
жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит
людьми, и каждый день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что
люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
Иногда в праздник хозяин запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных
людей, говорил о их
жизни, в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела смерти были самые мудрые и интересные дела на земле.
Перед глазами Евсея закружились пёстрым хороводом статные, красивые
люди в блестящих одеждах, возникала другая, сказочная
жизнь. Она оставалась с ним, когда он лёг спать; среди этой
жизни он видел себя в голубом кафтане с золотом, в красных сапогах из сафьяна и Раису в парче, украшенной самоцветными камнями.
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет сказать
людям секрет иной
жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на
жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство
жизнью боролось с недоверием к
людям.
— Я, брат, — говорил он, — вес
жизни знаю — и сколько стоит
человеку фунт добра и зла! А тебе сразу счастье пришло, вот я тебя поставил на место и буду толкать до возможной высоты…
— «Мы, нижеподписавшиеся,
люди никому неведомые и уже пришедшие в возраст, ныне рабски припадаем к стопам вашим с таковою горестною жалобой, изливаемой нами из глубин наших сердец, разбитых
жизнью, но не потерявших святой веры в милосердие и мудрость вашего величества…» Хорошо?
Разрушена вера, ныне мятутся народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются
люди развращённого ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко
жизни нашей…»
— Владыко — это архиерей! — пробормотал Дудка. — Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в
людях всеобщее возмущение
жизнью, а потому ты, который призван богом…
Ему казалось, что он сейчас поймёт что-то огромное, освещающее всю
жизнь, всех
людей, все их несчастия.
Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных
людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности и уважения к этим
людям, бедным, плохо одетым и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной
жизни.
Евсей жадно глотал слова старика и верил ему: корень всех несчастий
жизни человеческой — нищета. Это ясно. От неё — зависть, злоба, жестокость, от неё жадность и общий всем
людям страх
жизни, боязнь друг друга. План Дудки был прост и мудр: царь — богат, народ — беден, пусть же царь отдаст народу свои богатства, и тогда — все будут сытыми и добрыми!
Отношение Климкова к
людям изменялось; оставаясь таким же угодливым, как и прежде, теперь он начинал смотреть на всех снисходительно, глазами
человека, который понял тайну
жизни, может указать, где лежит дорога к миру и покою…
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о
людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных
людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова не говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю
жизнь.
О революционере большинство говорило равнодушно, как о
человеке надоевшем, иногда насмешливо, как о забавном чудаке, порою с досадой, точно о ребёнке, который озорничает и заслуживает наказания. Евсею стало казаться, что все революционеры — пустые
люди, несерьёзные, они сами не знают, чего хотят, и только вносят в
жизнь смуту, беспорядок.
В бреду шли дни, наполненные страшными рассказами о яростном истреблении
людей. Евсею казалось, что дни эти ползут по земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом.
Люди бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых, женщин и детей. Их толкает вперёд на истребление
жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
— Они говорят народу: ты можешь устроить для себя другую, лёгкую
жизнь. Врут они, дети мои!
Жизнь строит государь император и святая наша церковь, а
люди ничего не могут изменить, ничего!..
Евсей, слушая эти речи, ждал, когда будут говорить о русском народе и объяснят: почему все
люди неприятны и жестоки, любят мучить друг друга, живут такой беспокойной, неуютной
жизнью, и отчего такая нищета, страх везде и всюду злые стоны? Но об этом никто не говорил.
— Значит — входят они в силу, слышал ты?.. Невозможно понять — что такое? Тайные
люди, живут негласно — и вдруг начинают всё тревожить, — так сказать — всю
жизнь раскачивают. Трудно сообразить — откуда же сила?
— Если
человек не понимает
жизнь, то лучше пусть он один остаётся…
Климков повернулся и первый раз в
жизни обругал
человека во всю силу своего голоса.
А
жизнь, точно застоявшаяся лошадь, вдруг пошла странными прыжками, не поддаваясь усилию
людей, желавших управлять ею так же бессмысленно и жестоко, как они правили раньше.
— Я вам это скажу! — угрожающе, поднимая голос, крикнул Саша. — Я скоро издохну, мне некого бояться, я чужой
человек для
жизни, — я живу ненавистью к хорошим
людям, пред которыми вы, в мыслях ваших, на коленях стоите. Не стоите, нет? Врёте вы! Вы — раб, рабья душа, лакей, хотя и дворянин, а я мужик, прозревший мужик, я хоть и сидел в университете, но — ничем не подкуплен…
Так вот, всё это — всю
жизнь — надо обратить против вас, так вот, — надо вскрыть все гнойники
жизни и утопить вас в потоке мерзости, рвоты
людей, отравленных вами, — и будьте вы прокляты!
Потом наступили сказочно страшные, чудесные дни —
люди перестали работать, и привычная
жизнь, так долго угнетавшая всех своей жестокой, бесцельной игрой, сразу остановилась, замерла, точно сдавленная чьим-то могучим объятием.
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, —
люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над
жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех
людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими
людьми в городе.
— Здесь в пакете — моя
жизнь, я написал про себя рассказ, — кто я и почему. Я хочу, чтобы он прочитал это, — он любит
людей…
Слова и звуки вспыхивали перед глазами Евсея, как искры, сжигая надежду на близость спокойной
жизни. Он ощущал всем телом, что из тьмы, окружающей его, от этих
людей надвигается сила, враждебная ему, эта сила снова схватит его, поставит на старую дорогу, приведёт к старым страхам. В сердце его тихо закипала ненависть к Саше, гибкая ненависть слабого, непримиримое, мстительное чувство раба, которого однажды мучили надеждою на свободу.
— Неправда, и — протестую! Свобода нужна честным
людям не для того, чтобы душить друг друга, но чтобы каждый мог защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной
жизни! Свобода — богиня разума, и — довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует свобода!
Евсею захотелось сказать этому тяжёлому
человеку, что он сам дурак, слепой зверь, которого хитрые и жестокие хозяева его
жизни научили охотиться за
людьми, но Мельников поднял голову и, глядя в лицо Климкова тёмными, страшно вытаращенными глазами, заговорил гулким шёпотом...