Неточные совпадения
Иногда в праздник хозяин запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей, говорил о их жизни, в его рассказах
было много цифр,
женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела смерти
были самые мудрые и интересные дела на земле.
Женщина была права, в этом Евсея убеждало её спокойствие и всё его отношение к ней. Ему шёл уже пятнадцатый год, его влечение к смирной и красивой Раисе Петровне начинало осложняться тревожно приятным чувством. Встречая Раису всегда на минуты, он смотрел ей в лицо с тайным чувством стыдливой радости, она говорила с ним ласково, это вызывало в груди его благодарное волнение и всё более властно тянуло к ней…
Евсей молча кивнул головой, соглашаясь со словами Раисы. Она вздохнула, посмотрела из окна на улицу, и, когда снова обернулась к Евсею, лицо её удивило его — оно
было красное, глаза стали меньше, темнее.
Женщина сказала ленивым и глухим голосом...
Когда он воротился, то увидел, что труп хозяина накрыт с головой одеялом, а Раиса осталась, как
была, полуодетой, с голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с
женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп хозяина.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету
ел, говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё
женщину, — уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я
было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её
были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых
женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не
было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта
женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
Он пошёл на службу успокоенный и с того дня начал оставаться на вечерние занятия, а домой возвращался медленно, чтобы приходить позднее. Ему
было трудно наедине с
женщиной, он боялся говорить с нею, ожидая, что Раиса вспомнит ту ночь, когда она уничтожила хилое, но дорогое Евсею его чувство к ней.
—
Женщина, — никогда ею сыт не
будешь. Прародительница соблазна и греха. Куда она ушла?..
— Прощай! — говорил он, положив руку на плечо Евсея. — Живи осторожно. Людям не верь,
женщинам — того больше. Деньгам цену знай. Серебром — купи, золото — копи, меди — не гнушайся, железом — обороняйся,
есть такая казацкая поговорка. Я ведь казак, н-на…
— Запомните эту, которая смеётся, и старика рядом с ней! — внятным шёпотом говорил Маклаков. — Её зовут Сарра Лурье, акушерка, квартирует на Садовой, дом — семь. Сидела в тюрьме,
была в ссылке. Очень ловкая
женщина! Старик тоже бывший ссыльный, журналист…
Большинство
были холостые, почти все молоды, и для каждого
женщина являлась чем-то вроде водки, — она успокаивала, усыпляла, с нею отдыхали от тревог собачьей службы.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как зверей, почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном.
Был заметен Красавин холодной злобностью и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о крови и
женщинах.
Евсей часто бывал в одном доме, где жили доктор и журналист, за которыми он должен
был следить. У доктора служила кормилица Маша, полная и круглая
женщина с весёлым взглядом голубых глаз. Она
была ласкова, говорила быстро, а иные слова растягивала, точно
пела их. Чисто одетая в белый или голубой сарафан, с бусами на голой шее, пышногрудая, сытая, здоровая, она нравилась Евсею.
— Убивается
женщина, молоко даже спортилось у неё, третий день не кормит! Ты вот что, торговец, в четверг, на той неделе, рождение её, — кстати я тоже именины свои праздновать
буду, — так ты приходи-ка в гости к нам, да подари ей хоть бусы хорошие. Надо как-нибудь утешить!
— Конечно, — вы человек одинокий. Но когда имеешь семью, то
есть —
женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то — пойдёшь куда и не хочешь, — пойдёшь! Нужда в существовании заставляет человека даже по канату ходить… Когда я это вижу, то у меня голова кружится и под ложечкой боль чувствую, — но думаю про себя: «А ведь если
будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь»…
— Ну тебя! — отмахнулся Мельников. — Что ты думаешь, — я это люблю, убивать? Мне потом два раза говорили тоже повесить,
женщину и студента, ну, я отказался. Наткнёшься опять на какого-нибудь, так вместо одного двоих
будешь помнить. Они ведь представляются, убитые, они приходят!
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может их выдержать, не так ли?
— Певец Ново-Архангельской, // Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти его в Италию // Сулились, да уехали… // А он бы рад-радехонек — // Какая уж Италия? — // Обратно в Конотоп, // Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто
женщина), // Кому здесь дело
есть? // Да у него ни спереди, // Ни сзади… кроме голосу… — // «Зато уж голосок!»
С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств жены добродетельной, муж видит в душе своей жены одну своенравную наглость, а наглость в
женщине есть вывеска порочного поведения.
[В этом ничего нет удивительного, ибо летописец свидетельствует, что этот самый Дю-Шарио
был впоследствии подвергнут исследованию и оказался
женщиной.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения
было много
женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.