Неточные совпадения
—
Я не ругал! — угрюмо
глядя в землю, сказал ней.
— И, — сказал он,
глядя в окно, — затеял
я жениться…
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю
я.
Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю, на цепь
я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и
глядит. Нестерпимо она
глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в ноги
мне! И — опять
глядит. Уж не говорит: пусти-де! — молчит…
—
Гляжу я на тебя — ходишь ты тихонький и словно бы не здешний, думаю — уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы в половодье, на острове маленьком, и отец твой, и
я, и этот человек, и всем нам каждому сиротство своё — как слепота!
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна!
Я вот до Чёрного моря доходил, на новые места
глядеть шарахались мы с Сазаном, — велика матушка Русь! Теперь, вольная, как начнёт она по-новому-то жить, как пойдёт по всем путям — ой-гой…
— А
я думал, ты дальний! — разочарованно сказал он. Тот поднял треугольное лицо и объяснил, пристально
глядя на Матвея...
— Эй, наши,
гляди в оба! — командует Ключарев. — Федька Ордынцев, иди сюда! Гришка с Фомкой — становись ко
мне!
— Евгенья Петровна, родимая! — отозвался он, не
глядя на неё. — Околдовала ты
меня на всю жизнь! Стыдно
мне, — уйди, пожалуйста!
— Савельич, Матвеюшка! — бесновался Чапунов, ползая по полу, точно паук. —
Гляди вот она, удавка моя! Вот чем
меня бог ушиб, — за мошенство моё!
— Дальше уж и рассказать нельзя, что делалось, ей-богу! — смущённо сознался он, не
глядя на женщин. — Словно бы
я не русский и надо было им крестить
меня в свою веру, только — не святою водой, а всякой скверной…
Думаю — и кажется
мне: вот посетили
меня мысли счастливые, никому неведомые и всем нужные, а запишешь их, и
глядят они на тебя с бумаги, словно курносая мордва — все на одно лицо, а глаза у всех подслеповатые, красные от болезни и слезятся».
Слушал
я это,
глядел на людей, и казалось
мне, что уж было всё это однажды или, может, во сне
мною видано.
— Ты, — говорит, — Сеня, человек добрый, ты — честный, ты сам всё видишь, помоги
мне, несчастной! Кирилло, — говорит, — тайно сопьётся и
меня зря изведёт, покуда Ефим Ильич своей смерти дождётся, — помоги, пожалей,
гляди — какова
я, разве
мне такую жизнь жить надо?
«Сегодня за обедней показалось
мне, что поп Александр в мою сторону особо ласково
глядел; дождался
я его на паперти, подошёл под благословение, спрашиваю — не позволит ли когда придти к нему, а он вдруг заторопился, схватил за рукав
меня и скороговоркой приглашает...
Часа два он
мне рассказывал о еретиках, и так хорошо, с таким жаром, — просто замер
я, только
гляжу на него в полном удивлении. Ряску сбросил, остался в стареньком подряснике, прыгает по горнице, как дрозд по клетке, и, расписывая узоры в воздухе правою рукой, словно сражается, шпагой размахивая.
Гляжу я на людей: с виду разномастен народ на земле, а чуть вскроется нутро, и все как-то похожи друг на друга бесприютностью своей и беспокойством души».
— Ты, Яков, одинарный человек, ты всегда одно видишь, везде одно, а двуглазые, они всё — двоят.
Я говорю всем:
гляди прищурившись;
я человек случайный, только — шалишь! —
я вижу верно! Кто жизнь начал? Баба, — верно? Кто жизнь начал?
— Увидит
меня и прыгает под ногами, ходить нельзя — того
гляди наступишь, это она просится, чтоб
я её на плечо взял. Ну, возьму, а она
меня за ухо щипать и храпит как-то, очень чудно было это! Смеются надо
мной все…
— Этого
я не могу, когда женщину бьют! Залез на крышу, за трубой сижу, так
меня и трясёт, того и
гляди упаду, руки дрожат, а снизу: «У-у-у! Бей-й!!» Пух летит, ах ты, господи! И
я — всё вижу, не хочу, а не могу глаза закрыть, — всё вижу. Голое это женское тело треплют.
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье слово надобно внимание обращать, тогда и будет тебе всё понятно, а
я жил разиня рот да
глядел через головы и дожил до того, что вижу себя дураком на поминках:
мне говорят — «хорош был покойник», а
я на это «удались блинки!»
Он всё знает: заболела лошадь — взялся лечить, в четверо суток поставил на ноги.
Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и за ухо его губами хватает, хорошо было на душе у
меня. А он ворчит...
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его
глядят отечески печально и ласково. Странно
мне, что к попу он не ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и боге.
— Испортили
мне дочь, — хрипит, и потащил её, шлёпая по лужам, а она, прыгая за ним на тонких ножках, качается, как ветка около ствола, под ветром сильным. Жалко
глядеть. Что с ней будет теперь.
А Максим почернел,
глядит на Ефима волком и молчит. Накануне того как пропасть, был Вася у неизвестной
мне швеи Горюшиной, Ефим прибежал к ней, изругал её, затолкал и, говорят, зря всё: Максим её знает, женщина хотя и молодая, а скромная и думать про себя дурно не позволяет, хоть принимала и Васю и Максима. Но при этом у неё в гостях попадья бывает, а к распутной женщине попадья не пошла бы.
Очень трудно её понять и никак не привесишься, чтоб поговорить с нею просто, по душе, без фырканья с её стороны и без крика. Одета хотя и не бедно, а неряшливо: кофта подмышками всегда сильно пропотевши и крючки не везде целы, все прорешки светятся.
Гляжу я на неё,
гляжу, да иной раз и подумаю: кто такую решится полюбить? Никто, наверно, не решится».
— Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг на друга пальцами и кричим:
гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как?
Я за тех людей не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
— Ты что ко
мне не заходишь? — настойчиво спрашивал Шкалик, не
глядя в глаза и посапывая. — Ты заходи, али
я бесчестнее других? С
меня знакомства начал, а не заходишь!
—
Гляжу я, брат, на тебя — дивлюсь, какой ты чудной человек!
— Теперешние ребятишки умнее нас не обещают быть;
гляжу я на них: игры, песни — те же, что и нами петы, и озорство то же самое.
—
Гляди мне в глаза, — знал? Это ты с его согласия, ну?
—
Гляжу я на вас, — вдруг сказал он, — какая вы славная, ладная пара!
Сижу в «Лиссабоне», запел «Как за речкой зелен садик возрастал» — поднялся в углу человек,
глядит на
меня, и, знаешь, лицо эдакое праздничное, знатока лицо!
— Вот — гляди-ко на
меня: ко
мне приходило оно, хорошее-то, а
я не взял, не умел, отрёкся! Надоел
я сам себе, Люба, всю жизнь как на руках себя нёс и — устал, а всё — несу, тяжело уж это
мне и не нужно, а
я себя тащу, мотаю! Впереди — ничего, кроме смерти, нет, а обидно ведь умирать-то, никакой жизни не было, так — пустяки да ожидание: не случится ли что хорошее? Случалось — боялся да ленился в дружбу с ним войти, и вот — что же?
— Ты
гляди, гляди-ко, что требуется: прежде чем за дело взяться, надо сына родить, да вырастить, да и спросить — уважаемая кровь моя, как прикажете
мне жить, что делать, чтобы вы
меня не излаяли подлецом и по морде не отхлестали, научите, пожалуйста! Интересно-хорошо, а? Эх, Матвей Савельев, милый, — смешно это и мутно, а?
— Так
мне удобнее, — ответил тот,
глядя в пол. Кожемякин не шевелился,
глядя на людей сквозь ресницы и не желая видеть чёрные квадраты окон.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей,
я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.