Неточные совпадения
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на
женщину, и странно было
видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Между гряд, согнувшись и показывая красные ноги, выпачканные землей, рылись
женщины, наклоня головы, повязанные пёстрыми платками. Круто выгнув загорелые спины, они двигались как бы на четвереньках и, казалось, выщипывали траву ртами, как овцы. Мелькали тёмные руки, качались широкие бёдра; высоко подобранные сарафаны порою глубоко открывали голое тело, но Матвей не думал о нём, словно не
видя его.
Выйдя из ворот, он
видит: впереди, домов за десяток, на пустынной улице стоят две
женщины, одна — с вёдрами воды на плечах, другая — с узлом подмышкой; поравнявшись с ними, он слышит их мирную беседу: баба с вёдрами, изгибая шею, переводит коромысло с плеча на плечо и, вздохнув, говорит...
Почти каждый праздник, под вечер или ночью, где-нибудь в городе раздавался крик
женщины, и не однажды Матвей
видел, как вдоль улицы мчалась белая фигура, полуголая, с растрёпанными волосами. Вздрагивая, вспоминал, как Палага навивала на пальцы вырванные волосы…
На крыльце стояла высокая
женщина в тёмном платье, гладко причёсанная, бледная и строгая, точно монахиня. Было в ней также что-то общее с ненастным днём — печальное и настойчивое. Она
видела Кожемякина в окне и, наверное, догадалась, что он хозяин дома, но не поклонилась ему.
Кожемякин
видел, что две пары глаз смотрят на
женщину порицающе, а одна — хитро и насмешливо. Стало жаль её. Не одобряя её поступка с сыном, он любовался ею и думал, с чувством, близким зависти...
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила о Христе: слушал он, и казалось, что
женщина эта знала Христа живым,
видела его на земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
Он ясно
видел, что для этой
женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.
В покров была жива, я её
видел, играла она благородную
женщину, и было скучно сначала, а потом страшно стало, когда её воин, в пожарной каске из картона, за волосья схватил и, для вида, проколол ножом.
А вскоре и пропала эта
женщина. Вспоминая о ней, он всегда
видел обнажённые, судорожно вцепившиеся в землю корни и гроздья калины на щеках её.
Он
видел, что сегодня эта
женщина иная, чем в тот вечер, когда слушала его записки, не так заносчива, насмешлива и горда, и тревога её речи понятна ему.
В эти часы одиночества он посменно переживал противоречивые желания. Хотелось что-то сделать и гордо сказать
женщине —
видишь, какой я? Хотелось просто придти и молча лечь собакой к её ногам.
Тело
женщины обожгло ему руки, он сжал её крепче, — она откачнулась назад, Матвей
увидел ласковые глаза, полуоткрытые губы, слышал тихие слова...
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту
женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую голову,
видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
— Этого я не могу, когда
женщину бьют! Залез на крышу, за трубой сижу, так меня и трясёт, того и гляди упаду, руки дрожат, а снизу: «У-у-у! Бей-й!!» Пух летит, ах ты, господи! И я — всё
вижу, не хочу, а не могу глаза закрыть, — всё
вижу. Голое это женское тело треплют.
— Ну, зачем! У следователя. Я,
видишь, как насмотрелся на это, то ослаб умом, что ли, испугался очень! Ты подумай, ведь
женщин перебить — всё кончено, уж тогда всё прекращается! А они их — без пощады, так и рвут!
— У меня, изволите
видеть, жила в прошлом годе одна
женщина, госпожа Евгения Петровна Мансурова…
«На похоронах Васи — Горюшину эту
видел, шла об руку с Любой Матушкиной.
Женщина неприметная, только одета как-то особенно хорошо, просто и ловко.
— И
женщину такую
видел! — радостно вскричал Кожемякин, чувствуя себя богаче гостя и гордясь этим.
Кожемякин прислушивался к себе, напряжённо ожидая — не явятся ли какие-нибудь мысли и слова, удобные для этой
женщины, недавно ещё приятной ему, возбуждавшей хорошую заботу о ней, думы о её судьбе. И снова чувствовал — почти
видел — что в нём тихо, пусто.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком.
Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Неточные совпадения
С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств жены добродетельной, муж
видит в душе своей жены одну своенравную наглость, а наглость в
женщине есть вывеска порочного поведения.
Весело шутя с предводительшей, он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая выкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии
видеть паркет, на котором стоит
женщина.
Константин Левин заглянул в дверь и
увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как
женщина,
видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее,
видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую
женщину, — это было ясно.