Неточные совпадения
Когда старик поднимает голову — на страницы тетради ложится
тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей
руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на белые изразцы печи в ногах кровати и на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Ему шёл седьмой год, когда мать его вдруг исчезла из дома: она не умерла, а просто однажды ночью тайно ушла куда-то, оставив в памяти мальчика неясный очерк своей тонкой фигуры, пугливый блеск
тёмных глаз, торопливые движения маленьких смуглых
рук, — они всегда боязливо прятались. Ни одного слова её не осталось в памяти сына.
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая
рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове
тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой
руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из
тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Савка пополз вдоль забора, цапаясь за доски тёмно-красными
руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он был подобен пню, который только что выкорчевали: ноги, не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них, с пёстрого тела, струился
тёмный сок.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров,
руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к
тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола, отец забросил левую
руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый,
тёмный язык. Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры,
рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
Живая ткань облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются в их мохнатые тела подобно окровавленным мечам; вот встал в небесах
тёмный исполин, протягивая к земле красные
руки, а на него обрушилась снежно-белая гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает в облаках синий змий и тонет, сгорает в реке пламени; выросли сумрачные горы, поглощая свет и бросив на холмы тяжкие тени; вспыхнул в облаках чей-то огненный перст и любовно указует на скудную землю, точно говоря...
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды женщина сбросит с плеч своих всё
тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие
руки, скажет голосом Василисы Премудрой...
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил
руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла женщина в
тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в лицо ей — неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато говоря...
Деревья садов накрыли и опутали дома
тёмными сетями; город казался огромным человеком: пойманный и связанный, полуживой, полумёртвый, лежит он, крепко прижат к земле, тесно сдвинув ноги, раскинув длинные
руки, вместо головы у него — монастырь, а тонкая, высокая колокольня Николы — точно обломок копья в его груди.
Она вздрагивала, куталась в шаль, часто подносила
руки к вискам, и на щеке у неё трепетала
тёмная прядь волос.
Постоялка отрицательно качала головой — это с ещё большей силою будило в нём суровые воспоминания. Горячась, он размахивал в воздухе
рукою, точно очищал дорогу всему дурному и злому, что издали шло на него
тёмною толпою, и, увлекаясь, говорил ей, как на исповеди...
Прозрачное лицо казначейши налилось чем-то
тёмным, и, поправляя волосы маленькими
руками, она говорила...
А где-нибудь в сторонке, заложив
руки за спину, поочерёдно подставляя уши новым словам и улыбаясь
тёмной улыбкой, камнем стоял Шакир, в тюбетейке, и казалось, что он пришёл сюда, чтобы наскоро помолиться, а потом быстро уйти куда-то по важному, неотложному делу.
Ярким пятном выделялось нахмуренное лицо Максима; приглаживая волосы, он поднимал
руки так, точно не торопясь и осторожно лез куда-то вверх по невидимой лестнице, его синий глубокий взгляд порою останавливался на фигуре Горюшиной и — увлажнялся,
темнел, ноздри вздрагивали, а Кожемякин, видя это, неприязненно думал...
Строгий и красивый, он всё повышал голос, и чем громче говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив голову, Кожемякин исподлобья наблюдал за людьми — все смотрели на Максима, только
тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать, положила
руки на колени и смотрела поверх очков в потолок.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались
тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на
руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая
руки за милостыней.
Набежало множество
тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими
руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь о пол
руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
— А вы — скорее! — сказал горбун сурово и громко. В двери, опираясь
руками о косяки, стоял, точно распятый, Фока и улыбался
тёмной, пьяной улыбкой.
Небольшого роста, прямой, как воин, и поджарый, точно грач, он благословлял собравшихся, безмолвно простирая к ним длинные кисти белых
рук с тонкими пальчиками, а пышноволосый, голубоглазый келейник ставил в это время сзади него низенькое, обитое кожей кресло: старец, не оглядываясь, опускался в него и, осторожно потрогав пальцами реденькую, точно из серебра кованую бородку, в которой ещё сохранилось несколько чёрных волос, — поднимал голову и
тёмные густые брови.
Положив красивые
руки на колени, старец сидел прямо и неподвижно, а сзади него и по бокам стояли цветы в горшках: пёстрая герань, пышные шары гортензии, розы и ещё много ярких цветов и сочной зелени;
тёмный, он казался иконой в богатом киоте, цветы горели вокруг него, как самоцветные камни, а русокудрый и румяный келейник, напоминая ангела, усиливал впечатление святости.
Но однажды, поднявшись к старцу Иоанну и оглянув толпу, он заметил в ней одинокий,
тёмный глаз окуровского жителя Тиунова: прислонясь к стволу сосны, заложив
руки за спину, кривой, склонив голову набок, не отрываясь смотрел в лицо старца и шевелил
тёмными губами. Кожемякин быстро отвернулся, но кривой заметил его и дружелюбно кивнул.
Сидел Назарыч прямо, не качаясь, грёб не торопясь, силою одних
рук, без шума, только скрипели уключины да журчала под носом лодки встревоженная вода и, разбегаясь от бортов, колебала
тёмные отражения прибрежных зданий. Кожемякин чувствовал себя маленьким и оробевшим перед этим стариком. Плыли против течения, а ему казалось, что он ровными толчками опускается куда-то вниз. В лад с тихим плеском воды растекался неуёмный и точно посеребрённый насмешкою голос Тиунова.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна
рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной
тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Поп отступил от неё,
потемнел, смутился и забормотал, спрятав
руки в карманы...
В
тёмной, прохладной лавке, до потолка туго набитой красным товаром, сидела Марья с книгой в
руке. Поздоровались, и Кожемякин сразу заговорил о Никоне устало, смущённо. В
тёмных глазах женщины вспыхнула на секунду улыбка, потом Марья прищурилась, поджала губы и заговорила решительно...
На другой день она снова явилась, а за нею, точно на верёвке, опустив голову, согнувшись, шёл чахоточный певчий. Смуглая кожа его лица, перерезанная уродливым глубоким шрамом, дрожала, губы искривились,
тёмные, слепо прикрытые глаза бегали по комнате, минуя хозяина, он встал, не доходя до окна, как межевой столб в поле, и завертел фуражку в
руках так быстро, что нельзя было разобрать ни цвета, ни формы её.
«Вот что вконец съело ему сердце», — с грустью и состраданием подумал Кожемякин, чувствуя, что он устал от этих речей, не может больше слушать их и дышать спёртым воздухом
тёмной, загромождённой комнаты; он встал, взял
руку хозяина и, крепко пожав её, сказал...
Он очертил глазом своим сверкающий круг, замкнув в этом круге слушателей, положил
руки на стол, вытянул их и напряг, точно вожжи схватив. Рана на лице его стала багровой, острый нос
потемнел, и всё его копчёное лицо пошло пятнами, а голос сорвался, захрипел.