Неточные совпадения
Матвею стало грустно, не хотелось уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул тяжёлую калитку и она широко распахнулась перед ним, мальчик почувствовал в груди прилив какой-то новой силы и пошёл по двору тяжёлой и развалистой походкой отца. А в кухне — снова вернулась грусть, больно тронув
сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху
с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она была такая важная и красивая.
— Хошь возраста мне всего полсотни
с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная, кости мои понадломлены и
сердце по ночам болит, не иначе, как сдвинули мне его
с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене бы, на пути маятника этого, шишка была, вот так же задевал бы он!
Прогнал я его: иди-ка, говорю, Лексей,
с богом, не ко двору ты мне,
сердце портишь!
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за
сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша
с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему стало казаться, что её глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
…
С лишком сорок лет прошло
с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном
сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
Палага
с неожиданной силой сжала его и, целуя грудь против
сердца, говорила...
— Привык я! — сказал Пушкарь, вздыхая. — Мы
с ним ничего, дружно жили. Уважались оба. Дружба
с человеком — это, брат, не гриб, в лесу не найдёшь, это, брат, — в
сердце растёт!
И ты так живи:
с человеком — и подерись, а
сердцем поделись…
А послав его к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню не топили всего
с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на их работу и чувствовал, что его
сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
«Все уходят, — думалось ему
с лёгкой, как туман, обидой, вдруг коснувшейся
сердца. Чуть кто получше — то умрёт, то убежит, как Созонт и Марков, а то прогонят, как дьячка…»
В душе, как в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим в тайные глубины души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят
сердце и чаще всего умирают вместе
с человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри души.
И
с этого дню, барынька, приключились ему в
сердце корчи…
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в
сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег
с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
— Чай буду разливать я, а вы — читайте! — деловито сказала она. Матвей заметил перемену в лице и голосе её, встал
с места — сапоги неестественно заскрипели.
Сердце его облилось горечью, он опустил глаза...
Опять в монастырь, а уж трудно стало — в деревне надорвался, в городе избаловался,
сердце у меня болит ещё
с той поры, как били меня.
И на сей раз — не убежал. А Шакир, седой шайтан,
с праздником, — так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет собою человек, имеющий здравый ум и доброе
сердце, без прикрасы можно сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу».
Дойдя до ограды собора, откуда было видно улицу и дом, где жила Горюшина, он остановился, сдерживая тревожное биение
сердца, собираясь
с мыслями. Жара истощала силы, наливая голову горячим свинцом. Всё раскалялось, готовое растаять и разлиться по земле серыми ручьями.
И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо
с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая
сердца, всё более холодевшего под их тоскливую музыку.
И сразу стало тихо, только
сердце билось очень быстро, и от этого по телу растекалась опьяняющая слабость. Кожемякин сел на ступени крыльца, отдуваясь, оправляя разорванную рубаху и всклокоченные волосы, приставшие к потному лицу. По земле ползал Фока, шаря руками, точно плавал, отплёвывался и кряхтел; в сенях суетливо бегали Шакир
с полуглухой, зобатой кухаркой.
— Невозможно, не могу — видишь, сколько ожидающих? У меня не хватило бы времени, если
с каждым говорить отдельно! Что хочешь сказать, о чём болит
сердце?
— Мир душевный и покой только в единении
с господом находим и нигде же кроме. Надо жить просто,
с доверием ко благости господа, надо жить по-детски, а по-детски и значит по-божьи. Спаситель наш был дитя
сердцем, любил детей и сказал о них: «Таковых бо есть царствие небесное».
Кожемякин некоторое время чувствовал себя победителем; голова его приятно кружилась от успеха и вина, но когда он, дружелюбно приглашённый всеми в гости и сам всех пригласив к себе, вышел на улицу и под ногами у него захрустел снег —
сердце охладело, сжалось в унынии, и невольно
с грустью он подумал...
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться
с нею. А когда она ушла, он вспомнил Марфу,
сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь, в одном из углов, где безмолвно слились тени, за кроватью, над головой, — он спрыгнул на пол, метнулся к свету и — упал, задыхаясь.
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе
сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем людям, что устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое
сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел человек от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно
с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на земле».
«Вот что вконец съело ему
сердце», —
с грустью и состраданием подумал Кожемякин, чувствуя, что он устал от этих речей, не может больше слушать их и дышать спёртым воздухом тёмной, загромождённой комнаты; он встал, взял руку хозяина и, крепко пожав её, сказал...
— Говорится теперь, Матвей Савельич, множество крутых слов, очень значительных, а также появилось большое число людей
с душой, совершенно открытой для приёма всего! Люди же всё молодые, и поэтому надо бы говорить осторожно и просто, по-азбучному! А осторожность не соблюдается, нет! Поднялся вихрь и засевает открытые
сердца сорьём
с поверхности земли.
— Братцы! Горожане! Приходят к нам молодые люди, юноши, чистые
сердцем, будто ангелы приходят и говорят доброе, неслыханное, неведомое нам — истинное божье говорят, и — надо слушать их: они вечное чувствуют, истинное — богово! Надо слушать их тихо, во внимании,
с открытыми
сердцами, пусть они не известны нам, они ведь потому не известны, что хорошего хотят, добро несут в
сердцах, добро, неведомое нам…
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь.
С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Лука Лукич. Что ж мне, право,
с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго
сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно
с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого
сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Впопад ли я ответила — // Не знаю… Мука смертная // Под
сердце подошла… // Очнулась я, молодчики, // В богатой, светлой горнице. // Под пологом лежу; // Против меня — кормилица, // Нарядная, в кокошнике, //
С ребеночком сидит: // «Чье дитятко, красавица?» // — Твое! — Поцаловала я // Рожоное дитя…
Чудо
с отшельником сталося: // Бешеный гнев ощутил, // Бросился к пану Глуховскому, // Нож ему в
сердце вонзил!