Неточные совпадения
Два окна плотно закрыты ставнями, в простенке — старинное овальное зеркало в золотой фигурной раме, под зеркалом диван, перед ним стол
с выгнутыми
ногами, а
на столе старинная библия в коже; блестит серебро её застёжек.
Матвей выскочил вон из комнаты; по двору, согнув шею и качаясь
на длинных
ногах, шёл солдат, одну руку он протянул вперёд, а другою дотрагивался до головы, осыпанной землёю, и отряхал
с пальцев густую, тёмно-красную грязь.
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я
с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю,
на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит
на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в
ноги мне! И — опять глядит. Уж не говорит: пусти-де! — молчит…
Вскоре после начала учения, увидав мальчика
на крыше землянки
с букварём в руках, он ухватил его за
ногу и потребовал...
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу
на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни
ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи,
с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и
ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая
ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя
на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь
с пола, хватают её за
ноги, бросаются
на грудь и
на лицо ей.
Когда
на дворе стало тихо и сгустившийся в бане сумрак возвестил приближение вечера, он слез
с полка, вышел в сад и увидал Пушкаря,
на скамье под яблоней: солдат, вытянув длинные
ноги, упираясь руками в колени, громко икал, наклоня голову.
Зарыли её, как хотелось Матвею, далеко от могилы старого Кожемякина, в пустынном углу кладбища, около ограды, где густо росла жимолость, побегушка и тёмно-зелёный лопух.
На девятый день Матвей сам выкосил вокруг могилы сорные травы, вырубил цепкие кусты и посадил
на расчищенном месте пять молодых берёз: две в головах, за крестом, по одной
с боков могилы и одну в
ногах.
Ещё издали заметив нарядно одетого парня, сапожник складывал руки
на груди и начинал пронзительно свистеть, якобы отдыхая и любуясь синими далями, а когда Матвей равнялся
с ним, он испуганно вскакивал
на ноги, низко кланялся и нарочито тонким голосом говорил...
Изо дня в день он встречал
на улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе,
с раскрытою грудью и большим медным крестом
на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою рукою за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые
ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Поздно. Справа и сзади обрушились городские
с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи, руки короткие, — подняв их
на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под
ноги ему, точно брёвна срубленные.
Этот парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он поднял
ногу,
с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились
на него сзади, ударами по уху свалили
на снег и стали топтать
ногами, приговаривая...
Суетилась строгая окуровская полиция, заставляя горбатого Самсона собирать осколки костей; картузник едва держался
на ногах с похмелья, вставал
на четвереньки, поднимая горб к небу, складывал кости в лукошко и после каждого куска помахивал рукой в воздухе, точно он пальцы себе ожёг.
Матвей сидел перед ним одетый в рубаху синего кашемира, вышитую монахинями золотистым шёлком, в тяжёлые шаровары французского плиса,
с трудом натянул
на ноги давно не ношенные лаковые сапоги и намазал волосы помадой.
Она снова встала
на ноги и пошла, шаль спустилась
с плеча её и влеклась по полу.
Ветер лениво гнал
с поля сухой снег, мимо окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг
на пол под
ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно чёрный крест.
Другой раз он видел её летним вечером, возвращаясь из Балымер: она сидела
на краю дороги, под берёзой,
с кузовом грибов за плечами. Из-под
ног у неё во все стороны расползлись корни дерева. Одетая в синюю юбку, белую кофту, в жёлтом платке
на голове, она была такая светлая, неожиданная и показалась ему очень красивой. Под платком, за ушами, у неё были засунуты грозди ещё неспелой калины, и бледно-розовые ягоды висели
на щеках, как серьги.
А
на дворе как-то вдруг явился новый человек, маленький, угловатый, ободранный,
с тонкими
ногами и ненужной бородкой
на жёлтом лице. Глаза у него смешно косили, забегая куда-то в переносье; чтобы скрыть это, он прищуривал их, и казалось, что в лице у него плохо спрятан маленький ножик о двух лезвиях, одно — побольше, другое — поменьше.
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали
на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за руки, они во всю силу топали
ногами о землю и, красные
с натуги, орали в лицо друг другу...
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он всё прижимался спиною к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в плечо и свалилась
на пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её за
ноги и потащил к двери, крича...
— А вот, я расскажу, ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах,
на огороде, крыло у неё сломано и
нога, в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой
с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Он бодал головою в грудь Кожемякина, всхлипывал, и
с лица его
на голые
ноги Матвея Савельева капали тяжёлые, тёплые капли.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под
ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы
с детьми
на руках, под
ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
— Видел я его, — задумчиво говорил горбун, шурша какой-то бумажкой в кармане у себя. — Идёт, вздернув голову, за плечом чёрный сундучок
с премудростью,
на ногах новые сапоги, топает, как лошадь, и ругает вас…
Его движения были медленны, вещи он брал в руки неуверенно и неловко,
на ходу качался
с боку
на бок, точно
ноги у него были надломлены в коленях, и весь он был тяжко-скучный.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая,
с растрёпанными волосами, она
на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью
на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая
на левую переднюю
ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Он зарычал, отшвырнул её прочь, бросился в сени, спрыгнул
с крыльца и, опрокинувшись всем телом
на Максима, сбил его
с ног, упал и молча замолотил кулаками по крепкому телу, потом, оглушённый ударом по голове, откатился в сторону, тотчас вскочил и, злорадно воя, стал пинать
ногами в чёрный живой ком, вертевшийся по двору.
Один против многих, старец смотрел
на людей
с высоты, а они бились у
ног его, точно рыбы, вытащенные сетью
на сухой песок, открывали рты, взмахивали руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно.
Спустились, почти съехали
на ногах вместе
с песком к реке; под кормой пристани, над бортом синей лодки торчала большая курчавая седая голова.
«Вот тоже сирота-человек, —
с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая
на ноги. — Ходит везде, сеет задор свой, — какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?»
Кожемякин некоторое время чувствовал себя победителем; голова его приятно кружилась от успеха и вина, но когда он, дружелюбно приглашённый всеми в гости и сам всех пригласив к себе, вышел
на улицу и под
ногами у него захрустел снег — сердце охладело, сжалось в унынии, и невольно
с грустью он подумал...
Познакомился он
с ним необычно и смешно: пришёл однажды в предвечерний час к Ревякиным, его встретила пьяная кухарка,
на вопрос — дома ли хозяева? — проворчала что-то невнятное, засмеялась и исчезла, а гость прошёл в зал, покашлял, пошаркал
ногами, прислушался, — было тихо.
Я, конечно, от этого зрелища не откажусь и поднимать людей
на задние
ноги — не стану-с, а даже — посмеюсь над ними и, может быть, очень-с! — но — говорю по чистой совести — не это главное для меня!
С этим решением, как бы опасаясь утратить его, он быстро и круто повернул к «Лиссабону», надеясь встретить там мясника, и не ошибся: отвалясь
на спинку стула, надув щёки, Шкалик сидел за столом, играя в карты
с Никоном. Ни
с кем не здороваясь, тяжело топая
ногами, Кожемякин подошёл к столу, встал рядом
с Посуловым и сказал приглушённым голосом...
Приходил Сухобаев, потёртый, заершившийся, в измятом картузе, пропитанный кислым запахом болота или осыпанный пылью,
с рулеткой в кармане,
с длинной узкой книгой в руках, садился
на стул, вытягивая тонкие
ноги, хлопал книгой по коленям и шипел, стискивая зубы, поплёвывая...
Он молча, рюмку за рюмкой, начал глотать водку и, безобразно напившись, свалился в углу
на дворе; подошёл к нему угрюмый Фока
с трубкой в зубах, потрогал его
ногой и, шумно вздохнув, пошёл со двора тяжёлым, медленным шагом.
Хряпов
с трудом стал подниматься
на ноги.