Неточные совпадения
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его лица; стоя на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы,
с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и
начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Вскоре после
начала учения, увидав мальчика на крыше землянки
с букварём в руках, он ухватил его за ногу и потребовал...
Она жила, точно кошка: зимою любила сидеть в тёплых темноватых уголках, летом пряталась в тени сада. Шила, вязала, мурлыча неясные, однообразные песни, и,
начиная с мужа, всех звала по имени и отчеству, а Власьевну — тётенькой.
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного моря доходил, на новые места глядеть шарахались мы
с Сазаном, — велика матушка Русь! Теперь, вольная, как
начнёт она по-новому-то жить, как пойдёт по всем путям — ой-гой…
К Матвею подкатился пузатый человечек
с бритым лицом, вытаращил круглые, точно копейки, стёртые глаза, изорванные сетью красных трещин. Размахивая короткой рукой, он
начал кричать...
Ещё издали заметив нарядно одетого парня, сапожник складывал руки на груди и
начинал пронзительно свистеть, якобы отдыхая и любуясь синими далями, а когда Матвей равнялся
с ним, он испуганно вскакивал на ноги, низко кланялся и нарочито тонким голосом говорил...
Её — боялись; говорили, что она знакома
с нечистой силой, что ей послушны домовые, стоит захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь
начнёт гонять по ночам дедушка, а куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и на людей пускать по ветру килы, лихорадки, чёрную немочь, сухоту.
Иногда Пушкарь
начинал говорить о своей службе, звучали знакомые Матвею слова: «шип-прутены», «кивер», «скуси патрон», «зелёная улица», «кладсь»… Часто он спорил
с Ключаревым, замахиваясь на него книгой и счётами...
Маркуша стряхнул стружки
с колена, посопел и не торопясь
начал снова вытягивать из себя слова, похожие на стружки.
И вспомнил о том, как, в первое время после смерти Пушкаря, Наталье хотелось занять при нём то же место, что Власьевна занимала при его отце. А когда горожанки на базаре и на портомойне
начали травить её за сожительство
с татарином, всё
с неё сошло, как дождём смыло. Заметалась она тогда, завыла...
Но — ошибся:
с этого вечера он
начал думать о ней смелее, к этим думам примешивалось что-то снисходительное и жалостливое — ему стала ведома её слабая сторона.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей
с ума. Это значит —
начали думать! Это
с непривычки сходят
с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа
с непривычки думать!
— Смешной ты, брат! —
с невесёлым любопытством сказал Кожемякин, оглядывая его щуплое тело. — Напрасно уходишь — куда? Сила у тебя невелика,
начнёшь браниться — изобьют где-нибудь…
— Отчего у нас все, везде, во всем так любят насиловать человека? Чуть только кто-нибудь хоть немного не похож на нас — все
начинают грызть его, точить, стирать
с души его всё, чем она особенна…
Сначала походит вокруг дела, обдумает и сразу видит,
с чего легче
начать.
— Нет, погоди-ка! Кто родит — женщина? Кто ребёнку душу даёт — ага? Иная до двадцати раз рожает — стало быть, имела до двадцати душ в себе. А которая родит всего двух ребят, остальные души в ней остаются и всё во плоть просятся, а
с этим мужем не могут они воплотиться, она чувствует. Тут она и
начинает бунтовать. По-твоему — распутница, а по должности её — нисколько.
— Терпенья нет, до того! Пьянствовать
начал с монахами, ну — прогнали!
…Явились три девицы, одна сухонькая и косая, со свёрнутой шеей, а две другие, одинаково одетые и толстые, были на одно лицо. Савка
с Дроздовым не могли разобрать, которая чья, путали их, ругались и дрались, потом Дроздов посоветовал Савке намазать лицо его девицы сажей, так и сделали, а после этого девица
начала говорить басом.
Отпустил он меня, а я прямо к знакомому жиду, картузник-старичок, умнеющий еврей, замечательный, всё знал, из кантонистов, как
начнёт рассказывать, что
с ними делали, — просто ужас слышать!
И долго рассказывал о том, что не знает русский человек меры во власти и что ежели мученому дать в руки власть, так он немедля сам всех мучить
начнет, извергом людям будет. Говорил про Ивана Грозного, про Аввакума-протопопа, Аракчеева и про других людодёров.
С плачем, со слезами — мучили.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла
с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина
с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись
с дядей, сейчас же
начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Но когда дядя Марк, уставая, кончал свою речь и вокруг него, точно галки вокруг колокольни,
начинали шуметь все эти люди, — Кожемякин вспоминал себя, и в грудь ему тихонько, неумолимо и лукаво вторгалось всё более ясное ощущение своей несхожести
с этими людьми.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её
с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы
начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Однако ему показалось, что он ответил сам себе неуверенно, это заставило его вспомнить об Евгении, он тотчас поставил Горюшину рядом
с нею, упорно
начал сближать их и скоро достиг того, чего — неясно — хотел: Горюшина неотделимо сливалась
с Евгенией, и это оживило в нём мучительно пережитое, прослоенное новыми впечатлениями чувство непобедимого влечения к женщине.
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя,
начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех
с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал...
О чём бы ни заговорили — церковный староста тотчас же
начинал оспаривать всех, немедленно вступал в беседу Ревякин, всё скручивалось в непонятный хаос, и через несколько минут Смагин обижался. Хозяин, не вмешиваясь в разговор, следил за ходом его и, чуть только голоса возвышались, — брал Смагина за локоть и вёл в угол комнаты, к столу
с закусками, угрюмо и настойчиво говоря...
Знакомство
с городом сразу же завязалось многими узлами и петлями и
начало дёргать его из дома в дом.
— Ты что ко мне не заходишь? — настойчиво спрашивал Шкалик, не глядя в глаза и посапывая. — Ты заходи, али я бесчестнее других?
С меня знакомства
начал, а не заходишь!
И, слово за словом,
с побеждающей усмешечкой в тёмных глазах, обласканная мягким светом лампы, она
начала плести какие-то спокойные узоры, желая отвести его в сторону от мыслей о Марфе, разогнать страх, тяжко осевший в его груди.
Никон Маклаков стал посещать его всё реже, иногда не приходил по неделе, по две. Кожемякин узнал, что он
начал много пить, и
с каждой встречей было заметно, что Никон быстро стареет: взлизы на висках поднимались всё выше, ссекая кудри, морщины около глаз углублялись, и весёлость его, становясь всё более шумной, казалась всё больше нарочитой.
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек
с воловьими глазами, вдруг открыв круглую чёрную пасть,
начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор людей за воротами.
«
С головы помирать
начал», — подумал он в ужасе.
«
С той поры, как
начал Сухобаев болото сушить — пугачи не кричат больше. Улетели, видно».
— Под училище, Матвей Савельевич, следует приобрести эту самую вот бубновскую усадьбу-с; превосходное местоположение-с, и можно дешёво купить! Прикажете действовать? Чудесно-с, я осторожно
начну.
Он молча, рюмку за рюмкой,
начал глотать водку и, безобразно напившись, свалился в углу на дворе; подошёл к нему угрюмый Фока
с трубкой в зубах, потрогал его ногой и, шумно вздохнув, пошёл со двора тяжёлым, медленным шагом.
Вскоре погиб Никон Маклаков: ночью, пьяный, он полез за чем-то на пожарную каланчу, а когда стали гнать его,
начал драться и, свалившись
с лестницы, разбил себе голову.
— Знаете-с, как
начнёшь думать обо всём хоть немножко — сейчас выдвигаются везде углы, иглы, и — решительно ничего нельзя делать. И, может быть-с, самое разумное закрыть глаза, а закрыв их, так и валять по своим намерениям без стеснения, уж там после будьте любезны разберите — почему не «отроча» и прочее, — да-с! А ежели иначе, то — грязь, дикость и больше ничего. А ведь сказано: «Всяко убо древо не творяще плода посекается и во огнь вметается» — опять геенна!
Парень твёрдо
начал, сунув руку
с фуражкой в карман поддёвки...
— Намерение моё очень простое: всякий, кто видит, что жизнь плоха, обязан рассказать это и другим, а всё надо
начинать с детей, оттого я и хочу быть учителем, а вас прошу о помощи, я же готов, мне только сдать экзамен и на первое время несколько рублей надо…
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол —
с жёлтой страницы развёрнутой книги в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради,
начал перелистывать их.
Не сводя
с него глаз, Люба кивнула головой, и он снова
начал шагать, манерно вытягивая ноги.
С той поры, дорожа каждым часом, и
начал он усердно заполнять тетради свои описанием окуровской жизни и своих суждений о ней.