Неточные совпадения
Отец — человек высокий, тучный,
с большой рыжей и круглой, как на образе Максима Грека, бородою,
с красным носом. Его серые
глаза смотрели неласково и насмешливо, а толстая нижняя губа брезгливо отвисала. Он двигался тяжело, дышал шумно и часто ревел на стряпуху и рабочих страшным, сиплым голосом. Матвей долго боялся отца, но однажды как-то сразу и неожиданно полюбил его.
Приземистый, построенный из кондового леса — в обхват бревно — дом Кожемякина стоял боком на улицу, два его окна были скрыты от любопытных
глаз палисадником и решёткою, а двор ограждён высоким забором
с крепкими воротами на дубовых вереях.
Матвей сидел обок
с мачехой, заглядывая в
глаза её, полно налитые слезами и напоминавшие ему фиалки и весенние голубые колокольчики, окроплённые росой. Она дичилась его, прикрывала
глаза опухшими ресницами и отодвигалась. Видя, что она боится чего-то, он тихонько шепнул ей...
У Матвея слипались
глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное лицо Созонта
с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой песни и топота ног кружилась голова, и мальчику было неловко.
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи
глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его лица; стоя на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы,
с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Усадил Матвея у окна на скамью рядом
с собою и, обняв его за плечи, нагнулся, заглядывая в лицо славными своими
глазами.
Пил он, конечно, пил запоем, по неделям и более. Его запирали дома, но он убегал и ходил по улицам города, тонкий, серый,
с потемневшим лицом и налитыми кровью
глазами. Размахивая правою рукою, в левой он сжимал цепкими пальцами булыжник или кирпич и, завидя обывателя, кричал...
В пятнадцать лет он казался старше: коренастый, полный,
с тёмными вьющимися волосами над белым лбом и недоверчивым взглядом карих
глаз.
Матвей перевёл
глаза на мачеху — стройная, румяная,
с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив руки на груди, бледная.
Парень,
с видимым усилием отрывая
глаза от фарфорового лица Палаги, не торопясь повторял...
По стене зашуршало — Матвей поднял голову, и взгляд его встретился
с бойким блеском чьих-то весёлых
глаз; он вспомнил обещание мачехи, весь вспыхнул томным жаром и,
с головой закрывшись одеялом, подумал со страхом...
Но, несмотря на волнение, он ясно слышал, что сегодня Палага говорит так же нехотя и скучно, как, бывало, иногда говорил отец. Сидя
с нею за чаем, он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо её бледно и
глаза тупы и мутны.
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша
с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему стало казаться, что её
глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
Матвей понял смысл речи, — он слыхал много историй о том, как травят людей белым порошком, — небо побагровело в его
глазах, он схватил стоявший под рукою, у стены бани, заступ, прыгнул вперёд и
с размаха ударил Савку.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд,
глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь
с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
— Ничем! — ответил юноша, стыдливо отводя
глаза в сторону, и
с гордостью, самому себе не понятной, добавил: — Она и не дотронулась до меня!
Они сразу выдали людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный,
с томными
глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось, в
глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без
глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное
с корнем дерево или изорванную шубу
с длинными рукавами — один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.
Потом сын стоял рядом
с Пушкарём у постели отца; больной дёргал его за руку и, сверкая зелёным
глазом, силился сказать какие-то слова.
К Матвею подкатился пузатый человечек
с бритым лицом, вытаращил круглые, точно копейки, стёртые
глаза, изорванные сетью красных трещин. Размахивая короткой рукой, он начал кричать...
— Палагу? — воскликнул солдат, снова прищурив
глаза. — Мы её само-лучше схороним! Рядышком
с ним…
Дворник ловко вертелся под его толчками, не сводя
с Матвея серых, косо поставленных
глаз, и посмеивался добродушным, умным смешком.
Его
глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое лицо красиво удлинялось тёмной рамой мягких волос, они росли от ушей к подбородку и соединялись на нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы
с подстриженными усами.
Баба
с вёдрами, не сводя
глаз с прохожего, отвечает медленно, думая как бы о другом о чём-то...
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором.
С крыши скучно смотрит на них одним
глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь
с боку на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
В праздничные вечера в домах и в палисадниках шипели самовары, и, тесно окружая столы, нарядно одетые семьи солидных людей пили чай со свежим вареньем,
с молодым мёдом. Весело побрякивали оловянные ложки, пели птицы на косяках окон, шумел неторопливый говор, плавал запах горящих углей, жирных пирогов, помады, лампадного масла и дёгтя, а в сетях бузины и акации мелькали, любопытно поглядывая на улицу, бойкие
глаза девиц.
Но как-то раз, когда он задумчиво шагал мимо палисадника Маклаковых, к решётке прильнуло девичье лицо
с чёрными
глазами, и прямо в ухо прожужжали два слова...
Вот посреди улицы, перебирая короткими ногами и широко разгоняя грязь, бежит — точно бочка катится — юродствующий чиновник Черноласкин, а за ним шумной стаей молодых собачонок,
с гиком и свистом, мчатся мальчишки, забегают вперёд и, хватая грязь, швыряют ею в дряблые, дрожащие щёки чиновника, стараясь попасть в его затравленные, бессильно злые
глаза.
За нею всегда бежала стая собак; старые солидные дворняги
с вытертою шерстью и седым волосом на равнодушных мордах, унылые псы
с поджатыми хвостами в репьях и комьях грязи, видимо уже потерявшие уважение к себе; бежали поджарые сучки, суетливо тыкая всюду любопытные носы и осматривая каждый угол хитрым взглядом раскосых
глаз, катились несокрушимо весёлые щенята, высунув розовые языки и удивлённо вытаращив наивные
глаза.
— Вы, — сказал он, вздрогнув, и первый раз, без стыда,
с наслаждением выругался скверными словами. Все вытаращили на него
глаза и как будто съёжились — это ободрило его.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном конце стола Ключарев
с татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным, на другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут же сидела Наталья
с шитьём в руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных
глазах её появилась добрая забота о чём-то.
Пока они спорили, татарин, прищуривая то один, то другой
глаз, играл сам
с собою, а Матвей, слушая крик старого солдата и всматриваясь в непоколебимое лицо Ключарева, старался понять, кто из них прав.
Матвей запутался в тулупе, не мог встать, — они били его долго, стараясь разбить лицо. Он пришёл домой оборванный, в крови, ссадинах,
с подбитыми
глазами, и, умываясь в кухне, слышал жалобный вопль Натальи...
И показывал Матвею жёлтое, искажённое и плачевное лицо,
с прикрытыми трусливо
глазами. Скрипели половицы, скрипели козловые башмаки девушки, — она бегала по комнате так быстро, что Матвей видел только тёмную косу, белые плечи и розовую юбку.
— И вот, вижу я — море! — вытаращив
глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу
с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
Он наморщил брови и замигал
глазами.
С лавки на пол тяжко падали капли крови. Наталья принесла лёд и встала у двери, пригорюнясь.
— Бог
с ней! — сказал он, опустив
глаза. — Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
Он шумно схлёбывал чай, обжигался, перехватывал блюдце
с руки на руку, фыркал и всё говорил. Его оживление и ласковый блеск радостно удивлённых
глаз спугнули страх Матвея.
Но теперь в кухне стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной,
с бойкими, всё замечавшими
глазами на круглом лице, он рано утром деловито сбегал
с верха и здоровался, протягивая руку со сломанными ногтями.
Кожемякин видел, что две пары
глаз смотрят на женщину порицающе, а одна — хитро и насмешливо. Стало жаль её. Не одобряя её поступка
с сыном, он любовался ею и думал,
с чувством, близким зависти...
— Зверь, барынька, и тот богу молится! Вон, гляди, когда месяц полный, собака воеть — это
с чего? А при солнышке собака вверх не видить, у ней
глаз на даль поставлен, по земле, земная тварь, — а при месяце она и вверх видить…
Ему давно не нравился многоречивый, всё знающий человек, похожий на колдуна, не нравился и возбуждал почтение, близкое страху. Скуластое лицо, спрятанное в шерстяной массе волос, широконосое и улыбающееся тёмной улыбкой до ушей, казалось хитрым, неверным и нечестным, но было в нём — в его едва видных
глазах — что-то устойчивое и подчинявшее Матвея. Работал Маркуша плохо, лениво, только клетки делал
с любовью, продавал их монахиням и на базаре, а деньги куда-то прятал.
Матвей, не открывая
глаз, полежал ещё
с полчаса, потом босой подошёл к окну и долго смотрел в медленно таявшие сумерки утра, на обмякший, рыхлый снег.
По росту и походке он сразу догадался, что это странноприемница Раиса, женщина в годах и сильно пьющая, вспомнил, что давно уже её маленькие, заплывшие жиром
глаза при встречах
с ним сладко щурились, а по жёлтому лицу, точно масло по горячему блину, расплывалась назойливая усмешка, вспомнил — и ему стало горько и стыдно.
Он ясно видел, что для этой женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая
с ним в беседы. А старик всё глубже прятал
глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.
— Чай буду разливать я, а вы — читайте! — деловито сказала она. Матвей заметил перемену в лице и голосе её, встал
с места — сапоги неестественно заскрипели. Сердце его облилось горечью, он опустил
глаза...
Гулял он
с Воеводиной за слободою, на буграх, — она ему по плечо и толстовата,
глаза у ней навыкат, добрые.
Кожемякин пошёл в дом, вспоминая фигуру регента, длинноволосого человека
с зелёными
глазами, в рыжем пальто.
Пошла я на другой день гулять, вышла за город и
с горки посмотрела на него какими-то новыми
глазами.
В рассказах постоялки таких людей было множество — десятки; она говорила о них
с великой любовью,
глаза горели восхищением и скорбью; он скоро поддался красоте её повестей и уверовал в существование на земле великих подвижников правды и добра, — признал их, как признавал домовых и леших Маркуши.