Неточные совпадения
Матвей Кожемякин долго,
не мигая глазами,
смотрит на портреты, потом, крестясь, тихо шепчет...
— Холмы-горы! — отзывался лекарь, брызгая весёлым звоном струн, а Матвей
смотрел на него и
не мог понять — где у лекаря коленки.
Потянувшись, он долго и пристально
смотрел на свои ноги, словно
не понимая, зачем они ему, а потом из его рта снова ползли одно за другим тяжёлые сырые слова...
А из высокой крыши жилища Кожемякина, переломив её, неожиданно и странно высунулся чердак в два окна; их выцветшие радужные стёкла напоминают глаза совы, когда она днём,
не мигая,
смотрит на свет.
Все двигаются
не торопясь и молча, а он вертится около головки — у колеса, щупает чёрными пальцами натяжение струн, приседая,
смотрит узкими глазами вдоль них и бежит
на прямых ногах в конец пустыря, чтобы облегчить или прибавить груз.
На Матвея она
смотрела словно сквозь ресницы, он избегал оставаться с нею один, смущаясь,
не находя, о чём говорить.
Жадный, толстогубый рот Натальи возбуждал в нём чувство, близкое страху. Она вела себя бойчее всех, её низкий сладкий голос тёк непрерывною струёю, точно патока, и все мужчины
смотрели на неё, как цепные собаки
на кость, которую они
не могут достать мохнатыми лапами.
В саду собрались все рабочие, огородницы, Власьевна, — Матвей
смотрел на них и молчал, изнывая от тяжёлого удивления: они говорили громко, улыбались, шутя друг с другом, и, видимо, никто из них
не чувствовал ни страха, ни отвращения перед кровью, ни злобы против Савки. Над ним посмеивались, рассказывая друг другу об ударах, нанесённых ему.
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала к бане; женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы,
не спеша навивала их
на пальцы левой руки. Её лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой, глаза
смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы
на пальцы.
А послав его к Палаге, забрался в баню, влез там
на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню
не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин
смотрел на их работу и чувствовал, что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно
смотрит на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку
на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни —
не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они
смотрят вслед ему.
Смотрел юноша, как хвастается осень богатствами своих красок, и думал о жизни, мечтал встретить какого-то умного, сердечного человека, похожего
на дьячка Коренева, и каждый вечер откровенно,
не скрывая ни одной мысли, говорить с ним о людях, об отце, Палаге и о себе самом.
Но теперь он начинал чувствовать к ним жадное любопытство чужого человека, ничем
не похожего
на них. Раньше он стыдился слушать рассказы о хитрости женщин, о жадной их плоти, лживом уме, который всегда в плену тела их, а теперь он слушал всё это внимательно и молча;
смотрел в землю, и пред ним из неё выступали очертания нагого тела.
Ключарев
не ответил. Приставив ладонь ко лбу, он
смотрел на дальние холмы, вытянув шею и широко расставив ноги.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего
не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане
смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Матвей и сам
не знал, можно ли татарину войти
на кладбище, он
смотрел на Шакира, обильно поливаемого тёплым, весенним дождём, и думал...
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли
на крышу
смотреть, где пожар, но зарева
не было и дымом
не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
Кожемякин видел, что две пары глаз
смотрят на женщину порицающе, а одна — хитро и насмешливо. Стало жаль её.
Не одобряя её поступка с сыном, он любовался ею и думал, с чувством, близким зависти...
Матвей,
не открывая глаз, полежал ещё с полчаса, потом босой подошёл к окну и долго
смотрел в медленно таявшие сумерки утра,
на обмякший, рыхлый снег.
Кожемякин
не спал по ночам, от бессонницы болела голова,
на висках у него явились серебряные волосы. Тело, полное болью неудовлетворённого желания, всё сильнее разгоравшегося, словно таяло, щеки осунулись, уставшие глаза
смотрели рассеянно и беспомощно. Как сквозь туман, он видел сочувствующие взгляды Шакира и Натальи, видел, как усмехаются рабочие, знал, что по городу ходит дрянной, обидный для него и постоялки слух, и внутренне отмахивался ото всего...
Матвей
смотрел в сторону города: поле курилось розоватым паром, и всюду
на нём золотисто блестели красные пятна, точно кто-то щедро разбросал куски кумача. Солнце опустилось за дальние холмы, город был
не виден. Зарево заката широко распростёрло огненные крылья, и в красном огне плавилась туча, похожая
на огромного сома.
Желание спорить исчезло —
не с кем было спорить. И
смотреть на дорогу
не хотелось закат погас, кумач с полей кто-то собрал и шёлковые ленты тоже, а лужи стали синими.
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они
на земле, один другого
не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же
не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь
смотрит на города эти и
на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Схоронили её сегодня поутру; жалко было Шакира, шёл он за гробом сзади и в стороне, тёрся по заборам, как пёс, которого хозяин ударил да и прочь, а пёс —
не знает, можно ли догнать, приласкаться, али нельзя. Нищие
смотрят на него косо и подлости разные говорят, бесстыдно и зло. Ой,
не люблю нищих, тираны они людям.
Экое это удовольствие
на хорошего человека
смотреть. Хороший человек даже скоту понятен и мил, а у нас — в Сибирь его, в тюрьму. Как понять? Похоже, что кто-то швыряется людями, как пьяный нищий золотом, случайно данным ему в милостыню; швыряется —
не понимает ценности дара, дотоле
не виданного им».
А поповы речи очень книжны, и понять их мне
не под силу; мечется он, встрёпанный и воспалённый, пронзает воздух ударами руки, отталкиваясь от чего-то и как бы нечто призывая к себе, и видно, что дяде тяжело
смотреть на него, морщится он, говорит мало, тихо и строго.
Иногда, растроганный своею речью, поддаваясь напору доброго чувства к людям, он чуть
не плакал — это действовало
на слушателей, они, конфузливо усмехаясь,
смотрели на него ласково, а дядя Марк одобрительно посмеивался, весь в дыму.
Кожемякин видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг
на друга, как петухи перед боем: так же напряглись и, наклонив головы, вытянули шеи, так же неотрывно,
не мигая,
смотрят в глаза друг другу, — это возбуждало в нём тревогу и было забавно.
Его совиные глаза насмешливо округлились, лицо было разрезано тонкой улыбкой
на две одинаково неприятные половины, весь он
не соответствовал ласковому тону слов, и казалось в нём говорит кто-то другой. Максим тоже, видимо, чувствовал это: он
смотрел в лицо горбуна неприязненно, сжав губы, нахмурив брови.
Не поняв её слов, Кожемякин с благодушной улыбкой
смотрел на неё.
Сняв фуражку, Кожемякин
смотрел, как его фигура,
не похожая
на человечью, поглощается тьмой, и напрягался, надувал щёки, желая крикнуть горбуну что-нибудь обидное, но
не нашёл слова и помешала мысль...
Кожемякин всматривался в лица людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем
не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно
на земле, разорванное скорбью
на куски, одна изболевшаяся душа; он
смотрел на людей и думал...
Базунов, округлив глаза, как баран,
не отрываясь
смотрит на стену, в лицо иеромонаха, а уши у него странно вздрагивают.
— Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг
на друга пальцами и кричим: гляди, господи, какой грешник!
Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а
посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех людей
не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам
не надобны…
Когда он кончил свою речь, ему показалось, что все испуганы ею или сконфужены, тягостно, подавляюще молчат. Машенька, опустив голову над столом, гоняла вилкой по тарелке скользкий отварной гриб, Марфа
не мигая
смотрела куда-то перед собою, а жёны Базунова и Смагина —
на мужей.
Он был много моложе Кожемякина, но говорил, как старший, и Матвея Савельева
не обижало это, даже было почему-то приятно.
На удлинённых вверх, лысых висках Никона лежали мелкие живые морщинки; почти незаметные, они отходили лучами от серых глаз, сегодня —
не дерзких, хотя они и
смотрели на всё прямо и пристально.
Кожемякину становилось завидно
смотреть на них: всё между ними было просто, открыто, они точно голые ходили перед ним, но он
не чувствовал в этом бесстыдства, а было ему грустно, невольно вспоминалась Евгения...
Сухобаев молча исподлобья
смотрел на Никона и, шевеля тонкими губами, порою обводил их острым концом языка. Улыбался он редко, быстро исчезавшей улыбкой; она
не изменяла его холодного лица.
Чтение стало для него необходимостью: он чувствовал себя так, как будто долго шёл по открытому месту и со всех сторон
на него
смотрело множество беспокойных, недружелюбных глаз — все они требовали чего-то, а он хотел скрыться от них и
не знал куда; но вот нашёлся уютный угол, откуда
не видать этой бесполезно раздражающей жизни, — угол, где можно жить,
не замечая, как нудно, однообразно проходят часы.
В субботу у почтмейстера папа проиграл, а
на вчера пригласил всех к себе и ещё проиграл, и напился с горя, а сегодня —
смотреть страшно какой — больной, сердитый, придирается ко всему, жалуется, что я его
не люблю, а мне нужно полы мыть!
А
на другой день он читал ей про Евгению, видел, что это волнует её, сам чуть
не плакал, глядя, как грустно и мечтательно улыбается она, как жалобно и ласково
смотрят её глаза.
Гость ревниво осмотрел его и остался доволен — парень
не понравился ему. Коренастый, краснощёкий, в синей рубахе, жилете и шароварах за сапоги, он казался грубым, тяжёлым, похожим
на кучера. Всё время поправлял рыжеватые курчавые волосы, карие глаза его беспокойно бегали из стороны в сторону, и по лицу ходили какие-то тени, а нос сердито шмыгал, вдыхая воздух. Он сидел
на сундуке, неуклюже двигая ногами, и
смотрел то
на них, то
на гостя каким-то неприятным, недоумевающим взглядом.
— Вы прилягте, — предложил Кожемякин, устав
смотреть на него,
не желая более ни говорить, ни слушать.
Огни в домах ещё
не зажигались, тусклые пятна окон
смотрели друг
на друга хмуро, недоверчиво, словно ожидая чего-то неприятного.
На его жёлтом лице
не отражалось ни радости, ни любопытства, ни страха, ничего — чем жили люди в эти дни; глаза
смотрели скучно и рассеянно, руки касались вещей осторожно, брезгливо; все при нём как будто вдруг уставали, и невольно грустно думалось, глядя
на него, что, пока есть такой человек, при нём ничего хорошего
не может быть.
Многие притворялись пьяными больше, чем были, обнимались, качались и, стоя среди дороги, запевали песню встречу гробу; свои же товарищи
смотрели на них с любопытством, никто
не останавливал, и, сконфуженные, они, обрывая песню
на полуслове, исчезали.