Неточные совпадения
— Теперь — на дорогу бы выйти. Хохлы — они зовут дорогу — шлях. Шляются люди. Ежели всё прямо идти — куда придёшь в год
время? Неизвестно. А в пять годов? Того пуще. Никто ничего
не знает. А — сидят.
С некоторого
времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и,
не двигая ни рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
— Какая ты ему мать? В твои годы за эдаких замуж выдают. В деревнях-то и завсе так: парнишке пятнадцать, а девку всегда старше берут. Ничего
не поделаешь, коли мужики-то обречены работе на всю жизнь, — всяко извёртываться надобно, чтоб хребет
не треснул ране
времени…
А послав его к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню
не топили всего с неделю
времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на их работу и чувствовал, что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.
— По времени-то с капустой надо, а либо с морковью, да мой-от
не любит…
— Ты сам — некоторое
время назад — со всей семьёй, с отцом-матерью, за алтын продавался, да
не куплен остался!
Избитые мальчишки смеялись друг над другом и тоже дрались; в них
не заметно было жалости к животным; осенью, во
время перелёта, они ловили множество певчих птиц и зря мучили их в тесных, грязных клетках; весною ставили пичужкам силки из конского волоса; попадая в тонкую, крепкую петлю, птица билась, ломала себе ноги и часто умирала, истерзанная.
Но он
не находит ни
времени, ни смелости на это и знает, что его крик
не услышали бы.
Было обидно думать об этом, но стыда он
не чувствовал. Воздержание давалось ему всё с большим трудом, и за последнее
время, видя Наталью, он представлял её себе в ту тяжёлую ночь, когда она вошла к нему в комнату, посланная Палагой.
С неделю
времени Матвей
не выходил из дома, чувствуя себя оглушённым, как будто этот выстрел раздался в его груди, встряхнув в ней всё тревожное и неясное, что почти сложилось там в равнодушие человека, побеждённого жизнью без битвы с нею.
Хворала она недель пять, и это
время было его праздником. Почти каждый день он приходил справляться о её здоровье и засиживался в тесной комнатке у ног женщины до поры, пока
не замечал, что она устала и
не может говорить.
И
не глядя на неё, однотонно, точно читая псалтырь по усопшем, он рассказывал, как мужики пьянствуют, дерутся, воруют, бьют жён и детей, и снохачествуют, и обманывают его во
время поездок по округе за пенькой.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё
время город много и злорадно говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто
не говорил о ней ни слова.
Он
не решался более говорить ей о любви, но хотелось ещё раз остаться наедине с нею и сказать что-то окончательное, какие-то последние слова, а она
не давала ему
времени на это.
Отец Павел перед смертью своей каждое воскресенье проповеди говорил; выходило у него скушно, и очень злился народ — обедать
время, а ты стой да слушай, до чего
не по-божьи живёшь.
Не благообразен, говорит трудно и невнятно, руки же всё
время держит на столе и бесперечь шевелит пальцами, кривенькими, как птичьи когти, словно на невидимых гуслях играя.
Я, конечно, строго ему напомнил, что хозяин тут
не он, но слова его понравились мне: народишко на заводе подобрался озорник всё. Последнее
время народ вообще будто злее стал, особенно слободские.
— Извините, засиделся,
не заметил
времени!
А пришло другое
время, он отметил: «Силу копят
не умом, а дубьём да рублём», «
Не суй бороду близко городу» — замечаете: как будто два народа составляли эти речения, один — смелый, умный, а другой — хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим.
Дни наши посвящены
не любовному самовоспитанию в добре, красоте и разуме, но только самозащите от несчастных и голодных, всё
время надо строго следить за ними и лживо убеждать их: сидите смирно в грязи и нищете вашей, ибо это неизбежно для вас.
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он
не ходит, да и поп за всё
время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и боге.
Сеня Комаровский был молчалив. Спрятав голову в плечи, сунув руки в карманы брюк, он сидел всегда вытянув вперёд короткие, маленькие ноги, смотрел на всех круглыми, немигающими глазами и
время от
времени медленно растягивал тонкие губы в широкую улыбку, — от неё Кожемякину становилось неприятно, он старался
не смотреть на горбуна и — невольно смотрел, чувствуя к нему всё возрастающее, всё более требовательное любопытство.
«Вот и доплыл до затона! Поп Александр обвенчает без шума, на первое
время мы с Дуней махнём в Воргород. Молодец попадья — как она ловко поставила всех по местам. А Дуня — она меня полюбит, она — как сестра мне по характеру, право, — и как я сам
не додумался до такой простоты?..»
«Нашёл
время! — укорял он себя, оглядываясь. — Приду потный, в одышке, эко хорошо для жениха!
Не спал к тому же, рожа-то
не дай бог какая…»
«Развязаться бы с этим! — отгоняя мух, взывал к кому-то Кожемякин и вдруг вспомнил: По
времени — надо бы грибам быть, а в этом году, при засухе такой, пожалуй,
не будет грибов…»
— И я пришла сказать — миленький, уехали бы вы на
время! Вы
не сердитесь, ведь вы добрый, вам — всё равно, я вас умоляю — что хорошего тут? Ведь всё на
время и — пройдёт…
Небольшого роста, прямой, как воин, и поджарый, точно грач, он благословлял собравшихся, безмолвно простирая к ним длинные кисти белых рук с тонкими пальчиками, а пышноволосый, голубоглазый келейник ставил в это
время сзади него низенькое, обитое кожей кресло: старец,
не оглядываясь, опускался в него и, осторожно потрогав пальцами реденькую, точно из серебра кованую бородку, в которой ещё сохранилось несколько чёрных волос, — поднимал голову и тёмные густые брови.
— Невозможно,
не могу — видишь, сколько ожидающих? У меня
не хватило бы
времени, если с каждым говорить отдельно! Что хочешь сказать, о чём болит сердце?
—
Не слыхал. Думаю — от нечего есть, — говорил Тиунов, то и дело небрежно приподнимая картуз с черепа, похожего на дыню. — По нынешнему
времени дворянину два пути: в монахи да в картёжные игроки, — шулерами называются…
— Нет, Иван Андреич, неправда! Он и люди его толка — против глупости, злобы и жадности человечьей! Это люди — хорошие, да; им бы вот
не пришло в голову позвать человека, чтобы незаметно подпоить да высмеять его;
время своё они тратят
не на игру в карты, на питьё да на еду, а на чтение добрых и полезных книг о несчастном нашем российском государстве и о жизни народа; в книгах же доказывается, отчего жизнь плоха и как составить её лучше…
— Молился я лет полсотни, а безгрешнее
не стал, теперь же помирать мне пора и уж
не замолю я грехов,
времени нет!
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу,
не дышу, замер, и — самое это счастливое
время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Кожемякин
не верил, что Марфу можно бить, но в то же
время у него просыпалась тихая жалость к этому здоровому телу, и он думал...
— А знаешь, Савельич, — будто бы живее люди становятся! Громче голос у всех. Главное же — улыбаются, черти! Скажешь что-нибудь эдак, ради озорства, а они — ничего, улыбаются! Прежде, бывало,
не поощрялось это! А в то же
время будто злее все, и
не столько друг на друга, но больше в сторону куда-то…
«Вот оно что! Значит, книги — для того, чтобы
времени не замечать?»
И вот он снова читает целыми днями, до боли в глазах, ревниво оберегая себя от всяких помех, никуда
не выходя, ничем
не интересуясь и лишь изредка поглядывая на чёрные стрелки часов, отмечавших таяние
времени по жёлтому, засиженному мухами циферблату.
— Иногда мне бывает так трудно, что я просто
не знаю, что делать, — сунусь куда-нибудь в угол и плачу даже, право! Если бы можно было какой-нибудь плёткой хлестать
время, чтобы оно шло скорее и я выросла…
Гость ревниво осмотрел его и остался доволен — парень
не понравился ему. Коренастый, краснощёкий, в синей рубахе, жилете и шароварах за сапоги, он казался грубым, тяжёлым, похожим на кучера. Всё
время поправлял рыжеватые курчавые волосы, карие глаза его беспокойно бегали из стороны в сторону, и по лицу ходили какие-то тени, а нос сердито шмыгал, вдыхая воздух. Он сидел на сундуке, неуклюже двигая ногами, и смотрел то на них, то на гостя каким-то неприятным, недоумевающим взглядом.