Неточные совпадения
Матвей выскочил вон из комнаты; по двору, согнув шею и качаясь
на длинных ногах, шёл солдат, одну руку он протянул вперёд, а другою дотрагивался до головы, осыпанной землёю, и отряхал с
пальцев густую, тёмно-красную грязь.
Кожемякин крякнул, замолчал и снова хмуро оглянул весь сад, посмотрел
на главы монастырской церкви. Мальчик, тихонько расчёсывая
пальцами густую бороду отца, нетерпеливо толкнул его локтем в грудь.
Все двигаются не торопясь и молча, а он вертится около головки — у колеса, щупает чёрными
пальцами натяжение струн, приседая, смотрит узкими глазами вдоль них и бежит
на прямых ногах в конец пустыря, чтобы облегчить или прибавить груз.
Кашляет, ворчит, садится
на обрубок бревна, хватает счёты и, держа их
на весу, передвигает взад и вперёд косточки, они прилипают к его
пальцам, не ходят по изогнутой проволоке — солдат яростно ругается.
Он говорил тихо и как бы
на распев церковный. Толстые
пальцы протянутой вперёд руки легонько шевелились, точно он псалом царя Давида
на гуслях играл. Потом, опустив руку, он стал чертить
пальцем на доске стола круги и кресты, задумчиво продолжая...
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож
на женщину, и странно было видеть
на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их
пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Вот он положил гусли
на край стола, засучил рукава подрясника и рубахи и, обнажив сухие жилистые руки, тихо провёл длинными
пальцами вверх и вниз по струнам, говоря...
Мальчик быстро схватывал всё, что задевало его внимание. Солдат уже часто предлагал ему определить
на ощупь природную крепость волокна пеньки и сказать, какой крутости свивания оно требует. Матвею льстило доверие старика; нахмурясь, он важно пробовал
пальцами материал и говорил количество оборотов колеса, необходимое для того или этого товара.
Кончив, солдат потыкал
пальцем в пятно смолы
на колене штанов, поглядел искоса
на мальчика и пояснил...
Пальцы дрожали, перо прыгало, и вдруг со лба упала
на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул: чернила расплывались, от букв пошли во все стороны лапки. А перевернув страницу, он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под глазами рабочих. Огорчённый, он решил не трогать эту тетрадку, спрятал её и сшил другую.
Имя отца дохнуло
на юношу холодом; он вспомнил насмешливые, хищные глаза, брезгливо оттопыренную губу и красные
пальцы пухлых рук. Съёжился и сунул голову под подушку.
Отец, лёжа
на постели, мигал левым глазом, в его расширенном зрачке неугасимо мерцала острая искра ужаса, а
пальцы руки всё время хватали воздух, ловя что-то невидимое, недающееся.
Изо дня в день он встречал
на улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе, с раскрытою грудью и большим медным крестом
на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою рукою за пояс, а между
пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Ключарев играл хуже татарина; он долго думал, опершись локтями
на стол, запустив
пальцы в чёрные, курчавые волосы
на голове и глядя в середину шашечницы глазами неуловимого цвета. Шакир, подперев рукою щёку, тихонько, горловым звуком ныл...
Ему пришлось драться: он шёл домой, обгоняемый усталыми бойцами города, смотрел, как они щупают
пальцами расшатанные зубы и опухоли под глазами, слышал, как покрякивают люди, пробуя гибкость ноющих рёбер, стараются выкашлять боль из грудей и всё плюют
на дорогу красными плевками.
Суетилась строгая окуровская полиция, заставляя горбатого Самсона собирать осколки костей; картузник едва держался
на ногах с похмелья, вставал
на четвереньки, поднимая горб к небу, складывал кости в лукошко и после каждого куска помахивал рукой в воздухе, точно он
пальцы себе ожёг.
Он устало завёл глаза. Лицо его морщилось и чернело, словно он обугливался, сжигаемый невидимым огнём. Крючковатые
пальцы шевелились, лёжа
на колене Матвея, — их движения вводили в тело юноши холодные уколы страха.
Солдат ещё более обуглился, седые волосы
на щеках и подбородке торчали, как иглы ежа, и лицо стало сумрачно строгим. Едва мерцали маленькие глаза, залитые смертною слезою,
пальцы правой руки, сложенные в крестное знамение, неподвижно легли
на сердце.
Шакир передвинул тюбетейку со лба
на затылок, потрогал
пальцем концы усов и предложил...
Случилось, что Боря проколол себе ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала
на снег алая кровь, мужики, окружив мальчика, смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные
пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
Вздохнув, он оглянулся: Наталья, видимо, задремавшая, ткнула себе иглою в
палец и теперь, вытаращив глаза, высасывала кровь, чмокала и плевала
на пол, Шакир, согнув спину, скрипел по бумаге ржавым пером, а Маркуша, поблескивая лезвием ножа, неутомимо сеял тонкие серпики и кольца стружек.
Волосы у неё были причёсаны короной и блестели, точно пыльное золото, она рассматривала
на свет свои жалобно худенькие руки, — Матвей, идя сбоку, тоже смотрел
на прозрачные
пальцы, налитые алою кровью, и думал...
Её тонкие
пальцы шевелились, точно играя
на невидимых гуслях или вышивая светлыми шелками картины прошлой жизни народа в Новгороде и во Пскове, глаза горели детской радостью, всё лицо сияло.
И в тишине, спокойной, точно вода
на дне глубокого колодца, деревья, груды домов, каланча и колокольня собора, поднятые в небо как два толстых
пальца, — всё было облечено чем-то единым и печальным, словно ряса монаха.
Не благообразен, говорит трудно и невнятно, руки же всё время держит
на столе и бесперечь шевелит
пальцами, кривенькими, как птичьи когти, словно
на невидимых гуслях играя.
Тут кривой совсем освирепел, тычет чёрным
пальцем в лицо Дроздову и говорит
на весь трактир...
Ест попик торопливо, нож, вилку — роняет, хлеб крошит, шарики вертит из мякиша и лепит их по краю тарелки, а попадья молча снимает их длинными
пальцами и всё время следит за ним, как мать за ребёнком, то салфетку
на шее поправит, то хлеб подсунет под руку, рукав ряски завернёт и — всё молча.
Савка, сидя
на полу, всё орал аллилуйю и хотел закрыть глаза, вдавливая их под лоб
пальцами, а они вылезали прочь, Дроздов же доказывал Тиунову, обняв и целуя его...
Говорил он много, уверенно и непонятно, часто закрывал глаза и чертил
пальцем в воздухе какие-то знаки и вдруг, положив
палец на переносье, задумывался.
И снова все смотрели
на его угреватое лицо, а дядя Марк щёлкал по столу
пальцами, нетерпеливо двигая густыми бровями.
Он смотрел
на неё с таким чувством, как будто эта женщина должна была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою
пальцами.
Не раз
на глаза навёртывались слёзы; снимая
пальцем капельку влаги, он, надув губы, сначала рассматривал её
на свет, потом отирал
палец о рубаху, точно давил слезу. Город молчал, он как бы растаял в зное, и не было его; лишь изредка по улице тихо, нерешительно шаркали чьи-то шаги, — должно быть, проходили в поисках милостыни мужики, очумевшие от голода и опьяняющей жары.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она
на цыпочках подкралась к нему, погрозила
пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью
на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая
на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Поднимаясь
на угорье, лошади шли шагом, — он привстал, приподнял козырёк картуза: впереди, над горою, всходило солнце, облив берёзы красноватым золотом и ослепляя глаза; прищурившись, он оглянулся назад: городок Окуров развалился
на земле, пёстрый, точно празднично наряженная баба, и удалялся, прятался в холмы, а они сжимались вокруг него, как пухлые, короткие Савкины
пальцы, сплошь покрытые бурой шерстью, оттенённой светлым блеском реки Путаницы, точно ртутью налитой.
А Фока нарядился в красную рубаху, чёрные штаны, подпоясался под брюхо монастырским пояском и стал похож
на сельского целовальника. Он тоже как будто ждал чего-то: встанет среди двора, широко расставив ноги, сунув большие
пальцы за пояс, выпучит каменные глаза и долго смотрит в ворота.
Чувствуя, что ему неодолимо хочется спать, а улыбка хозяйки и расстёгнутая кофта её, глубоко обнажавшая шею, смущают его, будя игривые мысли, боясь уронить чем-нибудь своё достоинство и сконфузиться, Кожемякин решил, что пора уходить. С Марфой он простился, не глядя
на неё, а Шкалик, цепко сжимая его
пальцы, дёргал руку и говорил, словно угрожая...
В ушах у неё болтались тяжёлые старинные серьги, а
на руках были надеты кружевные нитянки без
пальцев.
— Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг
на друга
пальцами и кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть
на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех людей не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
— Не теми ты, Кожемякин, словами говоришь, а по смыслу — верно! — соглашался Смагин, покровительственно глядя
на него. — Всякое сословие должно жить семейно — так! И — верно: когда дворяне крепко друг за друга держались — вся Русь у них в кулаке была; так же и купцам надлежит: всякий купец одной руки
палец!
Положит меня, бывало,
на колени к себе, ищет ловкими
пальцами в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Но поп продолжал, подняв
палец к лицу своему и глядя
на него...
Он дал Прачкину денег и забыл о нём, но Люба Матушкина, точно бабочка, мелькала в глазах у него всё чаще, улыбаясь ему, ласково кивая головой, протягивая длинные хрупкие
пальцы руки, и всё это беспокоило его, будя ненужные мысли о ней. Однажды она попросила у него книг, он подумал, неохотно дал ей, и с той поры между ними установились неопределённые и смешные отношения: она смотрела
на него весёлыми глазами, как бы чего-то ожидая от него, а его это сердило, и он ворчал...
Беленькая, тонкая и гибкая, она сбросила с головы платок, кудрявые волосы осыпались
на лоб и щёки ей, закрыли весёлые глаза; бросив книгу
на стул, она оправляла их длинными
пальцами, забрасывая за уши, маленькие и розовые, — она удивительно похожа была
на свою мать, такая же куколка, а старое, длинное платье, как будто знакомое Кожемякину, усиливало сходство.
Он снова захихикал, перебирая
пальцами кисть халата, выдёргивал из неё нитки, скатывал их в комочки и бросал
на пол.
Около дома Кожемякина встретили взволнованный Сухобаев, в картузе
на затылке, и одноглазый, взъерошенный, точно неделю не евший Тиунов. Сухобаев, как-то обвинительно указывая
на него
пальцем, сказал...