Неточные совпадения
— Можно и сейчас! — подумав, молвил отец. — Вот, примерно,
ходил я с отцом — дедом твоим — на расшиве, бечевой
ходили, бурлаками, было их у нас двадцать семь
человек, а дед твой — водоливом. Мужик он был большой, строгий, характерный…
— Во Пскове один
человек говорил мне — я, говорит, шесть тыщ вёрст
прошёл. Ну, что ж, говорю? Ничего, говорит. Видно, говорю, нет земле краю? Неизвестно, говорит. Потом — рубаху у меня украл.
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и
сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают
людям!
А один
человек — не житель, рыба и та стаями
ходит да друг друга ест…
После свадьбы дома стало скучнее: отец словно в масле выкупался — стал мягкий, гладкий; расплывчато улыбаясь в бороду, он
ходил — руки за спиною — по горницам, мурлыкая, подобно сытому коту, а на
людей смотрел, точно вспоминая — кто это?
— Гляжу я на тебя —
ходишь ты тихонький и словно бы не здешний, думаю — уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы в половодье, на острове маленьком, и отец твой, и я, и этот
человек, и всем нам каждому сиротство своё — как слепота!
— Это такие
люди — неугомонные, много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они: есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые
люди видят их. И когда увидит
человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле
ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
…С лишком сорок лет
прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих
людей города Окурова.
Они сразу выдали
людям свой грех: Матвей
ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он
ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
На Стрелецкой жили и встречались первые
люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И
ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане, говорили громко, властно, а по праздникам, сидя в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
Медленно
проходя мимо этой мирной жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть к её тихому течению, ему хотелось подойти к
людям, сидеть за столом с ними и слушать обстоятельные речи, — речи, в которых всегда так много отмечалось подробностей, что трудно было поймать их общий смысл.
Все они были дружно объединены тем чувством независимости от
людей, которое всегда наиболее свойственно паразитам, все жили и
ходили по миру всегда вместе со своей кормилицей, и часто она отдавала им милостыню тут же, на глазах милосердного обывателя.
А молодой хозяин не решился сесть за стол с обруганными им
людьми, ушёл в сад, уже раздетый холодными ветрами октября, и долго
ходил по дорожкам, засыпанным листом.
Между крестами молча
ходили люди. Кожемякин издали увидал лохматую голову Ключарева; певчий без шапки сидел на чьей-то могиле и тихонько тонким прутом раскачивал стебель цветка, точно заставляя его кланяться солнцу и земле.
Кожемякин замечал, что пожарный становился всё молчаливее, пил и не пьянел, лицо вытягивалось, глаза выцветали, он стал
ходить медленно, задевая ногами землю и спотыкаясь, как будто тень его сгустилась, отяжелела и
человеку уже не по силам влачить её за собою.
— Поди, — приказал он негромко, — скажи ей — хозяин, мол, просит, — вежливо, гляди, скажи! Просит, мол,
сойдите… пожалуйста! Да. Будто ничего не знаешь, ласковенько так! Нам обижать
людей не к чему…
— Ну и вот, — медленно и сиповато сказывал Маркуша, — стало быть, родится
человек, а с ним и доля его родится, да всю жизнь и
ходить за ним, как тень, и
ходить, братец ты мой! Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
На базаре неизвестного
человека чиновник Быстрецов поймал, посадили в полицию, а он оттуда в ночь выбежал, теперь с утра ищут его, иные верхами поскакали, иные пеше
ходят.
«Воеводина барыня пленного турка привезла, все
ходят за реку смотреть, и я тоже видел:
человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат.
Всё исчезло для него в эти дни; работой на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок вёл Шакир, но прежде его интересовали
люди, он приходил на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку,
ходил за нею и думал про себя иногда...
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка
людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году
сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки
сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
Ходил по улицам в безобразном виде, глаза кровью налиты, тело наго, останавливал
людей и жаловался...
«Вот и покров
прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает
людей и о душе говорит им. Наталья сегодня
ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Он
прошёл Русь крест-накрест, и со всем, что я вижу в
людях, его речи согласны. Народ непонятный и скучающий — отчего бы это? Максим говорит — от глупости. Так ли? Дураки и сами весело живут и другим забавны…»
— А
хожу, — говорит, — туда-сюда и гляжу, где хорошие
люди, увижу — потрусь около них. Выглядел вас на беседе тогда, сидите вы, как во сне, сразу видно, что
человек некорыстный и ничего вам от
людей не надо. Вот, теперь около вас поживу.
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал
людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не
ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и боге.
Являясь на эти беседы, Кожемякин смущённо хмурился; без слов здороваясь с
людьми и
проходя вперёд, садился за стол рядом с дядей Марком, стараясь смотреть на всех внушительно и развязно, но чувствуя неодолимое смущение перед этими
людьми.
«Уйду я лучше», — решил Кожемякин, тотчас же выбрался из круга
людей, не оглядываясь пошёл вниз, по извилистой дорожке между сочных яблонь и густых кустов орешника. Но когда он
проходил ворота из сада во двор, за плечом у него почтительно прозвучало приветствие Тиунова, и, точно ласковые котята, заиграли, запрыгали мягкие вопросы...
— Доверия к нему не больше, как к малому ребёнку, потому что, — как знаете, —
человек с фантазией, а булочница — женщина крутая, и есть даже слушок, что в богородицах у хлыстов
ходила, откуда у неё и деньги. А Семён обучился на гитаре играть и ко стихам большое пристрастие имеет…
«Вот тоже сирота-человек, — с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги. —
Ходит везде, сеет задор свой, — какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?»
— Экая красота
человек! — ворчал Тиунов, встряхивая неудачно привешенной бородкой. И честен редкостно, и добр ведь, и не глуп, — слово сказать может, а вот — всё
прошло без пользы! Иной раз думаешь: и добр он оттого, что ленив, на, возьми, только — отступись!
Это меня — не обижает: всех деловых
людей вначале жульём зовут, а после —
ходят пред ними на четвереньках и — предо мной тоже — в свою пору — на четвереньки встанут-с; но — это между прочим-с!
— На границах, милый! И говорит он — завелись-де новые там
люди, всё
ходят они по ночам взад-вперёд и
ходят туда-сюда, — неизвестно кто! И велено их ловить; ловят их, ловят, а они всё есть, всё больше их, да-а…
Он чувствовал себя за книгою как в полусне, полном печальных видений, и видения эти усыпляли душу, рассказывая однообразную сказку о безуспешных попытках
людей одолеть горе жизни. Иногда вставал из-за стола и долго
ходил по комнате, мысленно оспаривая Марка Васильева, Евгению и других упрямцев.
Он никуда не
ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся делах, стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и не жаловался уже на
людей, а говорил о них приглушённым голосом, часто облизывая губы, — слушать его непримиримые, угрожающие слова было неприятно и тяжело.
Всю зиму, не слушая её печальных вьюг, он заглядывал в будущее через могилу у своих ног, писал свои покаяния и гимны, как бы прося прощения у
людей, мимо которых
прошел, — прощения себе и всем, кто бесцветной жизнью обездолил землю; а в конце весны земля позвала его.