Неточные совпадения
— Про себя? — повторил отец. — Я — что
же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну,
как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был. Ты вот тихий, а я — ух
какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я — бежать! Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да
так и не нашёл никогда — вот
какое дело!
— Хошь возраста мне всего полсотни с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная, кости мои понадломлены и сердце по ночам болит, не иначе,
как сдвинули мне его с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене бы, на пути маятника этого, шишка была, вот
так же задевал бы он!
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: «Что ж, не нравилась она тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал — вот бы за меня
такую барину отдать!» — «Чего ж ты, говорю, донёс-то на неё?» — «Да ведь
как же, говорит, коли баринова она!»
Но, несмотря на волнение, он ясно слышал, что сегодня Палага говорит
так же нехотя и скучно,
как, бывало, иногда говорил отец. Сидя с нею за чаем, он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо её бледно и глаза тупы и мутны.
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему стало казаться, что её глаза
так же выкатились,
как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
Он был уверен, что все женщины, кроме Власьевны,
такие же простые, ласковые и радостно покорные ласкам,
какою была Палага,
так же полны жалости к людям,
как полна была ею — по рассказам отца — его мать; они все казались ему матерями, добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха,
как цветы солнца.
Окованные серебром риз, озарённые тихими огнями, суровые лики икон смотрели на неё с иконостаса
так же внимательно и неотрывно,
как Матвей смотрел.
— А-а! — протянул певчий
таким тоном,
как будто находил причину воздержания юноши вполне достаточной, и тотчас
же предложил...
«Семнадцать минут… восемнадцать», — считал он, обиженно поглядывая на жёлтый циферблат стенных часов, огромный,
как полная луна на восходе, и
такой же мутно-зловещий.
— Есть,
как же! Старичок из военных, — пьёт только, а
так — хороший…
Говорила она о сотнях маленьких городов,
таких же,
как Окуров,
так же пленённых холодной, до отчаяния доводящей скукой и угрюмым страхом перед всем, что ново для них.
Вам не поздно учиться, ведь душа у вас ещё юная, и
так мучительно видеть,
как вы плохо живёте,
как пропадает хорошее ваше сердце, нужное людям
так же,
как и вам нужно хорошее!
Заметя, что хозяйка внимательно прислушивается к его словам, он почувствовал себя
так же просто и свободно,
как в добрые часу наедине с Евгенией, когда забывал, что она женщина. Сидели в тени двух огромных лип, их густые ветви покрывали зелёным навесом почти весь небольшой сад, и закопчённое дымом небо было не видно сквозь полог листвы.
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот
такой же плутающий человек,
так же не спит он по ночам и тошно ему жить.
Как господь смотрит на города эти и на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь город из дома в дом, посидеть в каждой семье и оглядеть —
как люди живут, про что говорят, чего ожидают? Или,
как я, ждут неведомо чего, жизнь
так же непонятна им, и думы их лишены вида?
—
Так. А весьма уважаемый наш писатель Серафим Святогорец говорит: «Если не верить в существование демонов, то надобно всё священное писание и самую церковь отвергать, а за это в первое воскресенье великого поста полагается на подобных вольнодумцев анафема».
Как же ты теперь чувствуешь себя, еретик?
«Максим, рыжий чёрт, устроил скандалище, и не иначе
как сесть ему в острог: дал книжку дяди Марка Васе Савельеву, сыну трактирщика, а старик Ефим, найдя её, сжёг в печи, Васю
же прежестоко избил,
так что малый лежит.
Притом Капитолина ещё и невежливая девица: зовёт меня по имени редко, а всё больше купец и хозяин. Назвал бы я её за это нехорошим словом, — дурой, примерно, — да вижу, что и всех она любит против шерсти гладить, дерзостями одаривать. Заметно, что она весьма любит котят дымчатых, — когда
такого котёнка увидит, то сияет вся и делается доброй, чего однако сама
же как бы стыдится, что ли.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас
же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею.
Так, говоря
как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
Кожемякин видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг на друга,
как петухи перед боем:
так же напряглись и, наклонив головы, вытянули шеи,
так же неотрывно, не мигая, смотрят в глаза друг другу, — это возбуждало в нём тревогу и было забавно.
Он смотрел на неё с
таким чувством,
как будто эта женщина должна была сейчас
же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
Обрадовался было я, что в Окурове завёлся будто новый народ, да, пожалуй, преждевременна радость-то. Что нового? Покамест одни слова, а люди —
как люди,
такие же прыщи: где бы прыщ ни вскочил — надувается во всю мочь, чтобы виднее его было и больней от него. Горбун совершенно таков — прыщ.
Сухие шорохи плыли по полю,
как будто кто-то шёл лёгкой стопой, задевая и ломая стебли трав. Небо чуть-чуть светлело, и жёлтенькие звёзды, белея, выцветая, становились холодней, но земля была
так же суха и жарка,
как днём.
Миновал грозовый ильин день, в этом году
такой же нестерпимо палящий,
как и все дни насмерть сухого лета; отошёл трёхдневный праздник, собравший сюда тысячи народа; тугая послепраздничная скука обняла монастырь.
Вырос у Гришука сын, этот самый Василей, и — пошло всё,
как при деде: послал его Гришук с овчиной да кожами на ярмарку к Макарию, а Василей ему
такую же депеш и пошли.
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются люди, а кто
такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому
же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет!
Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат,
как добрые люди…
«Завтра
же и поеду. Один,
так один, не привыкать стать! Будет уж, проболтался тут,
как сорина в крупе, почитай, два месяца. А с теми — как-нибудь улажусь. Поклонюсь Марку Васильеву: пусть помирит меня с Максимом. Может, Максимка денег возьмёт за бесчестье…»
Он зажил тихо, никуда не выходя из дома, чего-то ожидая. Аккуратно посещал церковь и видел там попа:
такой же встрёпанный, он стал
как будто тише, но служил торопливее, улыбался реже и не столь многообещающе,
как ранее. Не однажды Кожемякину хотелось подойти к нему, благословиться и расспросить обо всех, но что-то мешало.
Беленькая, тонкая и гибкая, она сбросила с головы платок, кудрявые волосы осыпались на лоб и щёки ей, закрыли весёлые глаза; бросив книгу на стул, она оправляла их длинными пальцами, забрасывая за уши, маленькие и розовые, — она удивительно похожа была на свою мать,
такая же куколка, а старое, длинное платье,
как будто знакомое Кожемякину, усиливало сходство.
— То есть, конечно, думаю об этом,
как же? Только, видите ли, если выходить замуж
так вот — ни с чем в душе, — ведь будет то
же самое, что у всех, а — зачем это? Это
же нехорошо! Вон Ваня Хряпов считает меня невестой своей…
— Вот — гляди-ко на меня: ко мне приходило оно, хорошее-то, а я не взял, не умел, отрёкся! Надоел я сам себе, Люба, всю жизнь
как на руках себя нёс и — устал, а всё — несу, тяжело уж это мне и не нужно, а я себя тащу, мотаю! Впереди — ничего, кроме смерти, нет, а обидно ведь умирать-то, никакой жизни не было,
так — пустяки да ожидание: не случится ли что хорошее? Случалось — боялся да ленился в дружбу с ним войти, и вот — что
же?
— Вы сами, Матвей Савельич, говорили, что купеческому сословию должны принадлежать все права,
как дворянство сошло и нет его, а тут — вдруг, оказывается, лезут низшие и мелкие сословия! Да ежели они в думу эту — господь с ней! — сядут,
так ведь это
же что будет-с?