Неточные совпадения
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский он добрый бог, всё терпит. Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап
за горло и чтобы
душа вон!
Сердце Матвея больно замирало, руки тряслись, горло
душила противная судорога. Он глядел на всех жалобными глазами, держась
за руку мачехи, и слова людей царапали его, точно ногтями.
«Пусть горе моё будет в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно
душу ты мне омыл — дай тебе господи
за ласку твою всё счастье, какое есть…»
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к людям, но это чувство неглубоко легло в
душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая
за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
Ночами, чувствуя, что в сердце его, уже отравленном, отгнивает что-то дорогое и хорошее, а тело горит в бурном вожделении, он бессильно плакал, — жалко и горько было сознавать, что каждый день не даёт, а отнимает что-то от
души и становится в ней пусто, как в поле
за городом.
Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один
за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего
за собою, кроме спокойной, привычной скуки, — так привычной, что она уже не чувствовалась в
душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её
за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала
душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— Зачем я тут, коли плох? Господи — поставил ты её противу меня и убил
душу мою —
за что?
Раньше он знал и все свои думы, было их немного, и были они случайны, бессвязны, тихо придут и печально уйдут, ничего не требуя, не возмущая
душу, а словно приласкав её усыпляющей лаской. Теперь же тех дум нет, и едва ли воротятся они; новых — много и все прочно связаны, одна влечёт
за собой другую, и от каждой во все стороны беспокойно расходятся лучи.
«Устал я
за эти дни! — размышлял он, точно оправдываясь перед кем-то. — Ждал всё, а теперь — решилось, ну, оно будто и полегчало на
душе. Когда покойник в доме — худо, а зароют и — полегчает!»
— Сгниёте вы в грязи, пока, в носах ковыряя,
душу искать станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками
души, а чуть что — друг друга
за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы руки крепко и неразрывно…
— Со старцем. Издыхает он у меня, старец-то. Пей,
за помин Палагиной
души!
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался, побежал искать и земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он
за оградой в поле на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая
душа. Плакал и рассказывал...
Он всё знает: заболела лошадь — взялся лечить, в четверо суток поставил на ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и
за ухо его губами хватает, хорошо было на
душе у меня. А он ворчит...
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да и поп
за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме,
душе и боге.
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить
за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в
душе великий мятеж, выбежал бы на люди да и крикнул...
— Видите ли — вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от
души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
— Не туда, сударь, не в ту сторону направляем ум — не
за серебро и злато держаться надобно бы, ой, нет, а вот —
за грамоту бы, да! Серебра-злата надо мно-ого иметь, чтобы его не отняли и давало бы оно силу-власть; а ум-разум — не отнимешь, это входит в самую кость
души!
Ему казалось, что он вылезает на свет из тяжёлого облака, шубой одевавшего и тело и
душу. Прислушиваясь к бунту внутри себя, он твёрдо взошёл по лестнице трактира и, пройдя через пёстрый зал на балкон, сел
за стол, широко распахнув полы сюртука.
Иногда — всё реже — Кожемякин садился
за стол, открывал свою тетрадь и с удивлением видел, что ему нечего записывать о людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один большой серый ком, было в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало
души.
— Мужик — умный, — сказал Никон, усмехаясь. — Забавно мы с ним беседуем иной раз: он мне — хорошая, говорит, у тебя
душа, а человек ты никуда не годный! А я ему — хороший ты человек, а
души у тебя вовсе нет, одни руки везде, пар шестнадцать! Смеётся он. Мужик надёжный, на пустяки себя не разобьёт и
за малость не продаст ни себя, ни другого. Ежели бы он Христа продавал — ограбил бы покупателей, прямо бы и сразу по миру пустил.
Встречая в зеркале своё отражение, он видел, что лицо у него растерянное и унылое, глаза смотрят виновато, ему становилось жалко себя и обидно, он хмурился, оглядываясь, как бы ища,
за что бы взяться, чем сорвать с
души серую, липкую паутину.
Он не пошёл на поминки, но, придя домой, покаялся в этом, — было нестерпимо тошно на
душе, и знакомые, прочитанные книги не могли отогнать этой угнетающей тоски. Кое-как промаявшись до вечера, он пошёл к Сухобаеву, застал его в палисаднике
за чтением евангелия, и — сразу же началась одна из тех забытых бесед, которые тревожили
душу, будя в ней неразрешимые вопросы.
Он чувствовал себя
за книгою как в полусне, полном печальных видений, и видения эти усыпляли
душу, рассказывая однообразную сказку о безуспешных попытках людей одолеть горе жизни. Иногда вставал из-за стола и долго ходил по комнате, мысленно оспаривая Марка Васильева, Евгению и других упрямцев.