Неточные совпадения
Он ещё долго говорил, подставив солнечным лучам серую
голову, коричневую шею, и дёргал костлявыми плечами, точно стряхивая с
тела душный зной.
Страх, стыд и жалость к ней охватили его жаром и холодом; опустив
голову, он тихонько пошёл к двери, но вдруг две тёплых руки оторвали его от земли, он прижался щекою к горячему
телу, и в ухо ему полился умоляющий, виноватый шёпот...
Её румяное лицо казалось Матвею удивительно красивым, речь — умною, как речи дьячка Коренева. Всё ещё чувствуя волнение и стыдный трепет в
теле, он доверчиво смотрел в глаза ей, и ему хотелось положить
голову на круглое, немного загоревшее её плечо.
Вплоть до самого обеда он ходил за нею, точно жеребёнок за маткой, а в
голове у него всё остановилось вокруг
голого, только солнцем одетого
тела женщины.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его
тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной
головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Полуоткрыв рот, он присматривался к очертаниям её
тела и уже без страха, без стыда, с радостью чувствовал, как разгорается в нём кровь и сладко кружится
голова.
Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною рукою за
голову, другою — за ноги и, заморозив кровь, растягивает
тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала...
Высокая, прямая и плотная, она ходила по городу босиком, повязывая
голову и плечи тёплою серою шалью, лохмотья кофты и юбок облекали её
тело плотно и ловко, как сосну кора.
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив руки вдоль
тела, наклонив
голову — так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Кожемякин не спал по ночам, от бессонницы болела
голова, на висках у него явились серебряные волосы.
Тело, полное болью неудовлетворённого желания, всё сильнее разгоравшегося, словно таяло, щеки осунулись, уставшие глаза смотрели рассеянно и беспомощно. Как сквозь туман, он видел сочувствующие взгляды Шакира и Натальи, видел, как усмехаются рабочие, знал, что по городу ходит дрянной, обидный для него и постоялки слух, и внутренне отмахивался ото всего...
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со своим
телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую
голову, видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
Старец маленький, вроде бы подросток
телом, весьма древен, головка
голая, только от уха к уху седенький, жидкий венчик.
…Обложенный подушками, весь окутанный мокрыми полотенцами, Кожемякин сидел на постели, стараясь держать
голову неподвижно, а когда шевелил ею, по всему
телу обильно разливалась тупая, одуряющая боль, останавливая сердце, ослепляя глаза.
— Этого я не могу, когда женщину бьют! Залез на крышу, за трубой сижу, так меня и трясёт, того и гляди упаду, руки дрожат, а снизу: «У-у-у! Бей-й!!» Пух летит, ах ты, господи! И я — всё вижу, не хочу, а не могу глаза закрыть, — всё вижу.
Голое это женское
тело треплют.
Она опустила
голову, пальцы её быстро мяли мокрый платок, и
тело нерешительно покачивалось из стороны в сторону, точно она хотела идти и не могла оторвать ног, а он, не слушая её слов, пытаясь обнять, говорил в чаду возбуждения...
Он зарычал, отшвырнул её прочь, бросился в сени, спрыгнул с крыльца и, опрокинувшись всем
телом на Максима, сбил его с ног, упал и молча замолотил кулаками по крепкому
телу, потом, оглушённый ударом по
голове, откатился в сторону, тотчас вскочил и, злорадно воя, стал пинать ногами в чёрный живой ком, вертевшийся по двору.
— Хорошо! — согласился Кожемякин, оглянув старика: широко расставив ноги, он тряс мокрой
головой, холодные брызги кропили
тело гостя.
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в
голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её
телу, ты свою мать помнишь?
Она сидела, как всегда, прямо и словно в ожидании каком-то, под розовой кофтой-распашонкой отчётливо дыбилось её
тело, из воротничка, обшитого кружевом, гордо поднималась наливная шея, чуть-чуть покачивалась маленькая, темноволосая, гладко причёсанная
голова, на её писаном лице, в тумане глаз, слабой искрой светилась улыбка.
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни душою, ни
телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так, как вашей милости угодно! У меня, право, в
голове теперь… я и сам не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался, каким еще никогда не бывал.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково
тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково
тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова
голова… Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Лицо ее было закрыто вуалем, но он обхватил радостным взглядом особенное, ей одной свойственное движение походки, склона плеч и постанова
головы, и тотчас же будто электрический ток пробежал по его
телу.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное
тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая
голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.