Неточные совпадения
Отец стоял в синей поддёвке и жёлтой шёлковой рубахе, на складках шёлка блестел огонь лампад, и Матвею
казалось, что грудь отца охвачена пламенем, а
голова и лицо раскалились.
Её румяное лицо
казалось Матвею удивительно красивым, речь — умною, как речи дьячка Коренева. Всё ещё чувствуя волнение и стыдный трепет в теле, он доверчиво смотрел в глаза ей, и ему хотелось положить
голову на круглое, немного загоревшее её плечо.
Между гряд, согнувшись и показывая красные ноги, выпачканные землей, рылись женщины, наклоня
головы, повязанные пёстрыми платками. Круто выгнув загорелые спины, они двигались как бы на четвереньках и,
казалось, выщипывали траву ртами, как овцы. Мелькали тёмные руки, качались широкие бёдра; высоко подобранные сарафаны порою глубоко открывали
голое тело, но Матвей не думал о нём, словно не видя его.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки
казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной
головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Матвею
показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною рукою за
голову, другою — за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала...
Пьянея всё более, он качался, и
казалось, что вот сейчас ткнётся
головой в землю и сломает свою тонкую шею. Но он вдруг легко и сразу поднял ноги, поглядел на них, засмеялся, положил на скамью и, вытянувшись, сказал...
Вдруг его тяжко толкнуло в грудь и
голову тёмное воспоминание. Несколько лет назад, вечером, в понедельник, день будний, на колокольнях города вдруг загудели большие колокола. В монастыре колокол кричал торопливо, точно кликуша, и
казалось, что бьют набат, а у Николы звонарь бил неровно: то с большою силою, то едва касаясь языком меди; медь всхлипывала, кричала.
В сумраке вечера, в мутной мгле падающего снега голоса звучали глухо, слова падали на
голову, точно камни; появлялись и исчезали дома, люди;
казалось, что город сорвался с места и поплыл куда-то, покачиваясь и воя.
Кожемякину
показалось, что в голосе её звучит обида. Маркуша осторожно разогнул спину, приподнял
голову и, раздвинув рот до ушей, захихикал...
Другой раз он видел её летним вечером, возвращаясь из Балымер: она сидела на краю дороги, под берёзой, с кузовом грибов за плечами. Из-под ног у неё во все стороны расползлись корни дерева. Одетая в синюю юбку, белую кофту, в жёлтом платке на
голове, она была такая светлая, неожиданная и
показалась ему очень красивой. Под платком, за ушами, у неё были засунуты грозди ещё неспелой калины, и бледно-розовые ягоды висели на щеках, как серьги.
Деревья садов накрыли и опутали дома тёмными сетями; город
казался огромным человеком: пойманный и связанный, полуживой, полумёртвый, лежит он, крепко прижат к земле, тесно сдвинув ноги, раскинув длинные руки, вместо
головы у него — монастырь, а тонкая, высокая колокольня Николы — точно обломок копья в его груди.
…Прошло дней пять в затаённом ожидании чего-то; постоялка кивала ему
головою как будто ласковее, чем прежде, и улыбка её,
казалось, мягче стала, дольше задерживалась на лице.
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую
голову, видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и
казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
В узкой полоске тени лежала лохматая собака с репьями в шерсти и возилась, стараясь спрятать в тень всю себя, но или
голова её, или зад оказывались на солнце. Над нею жадно кружились мухи, а она, ленясь поднять
голову, угрожающе щёлкала зубами, ловя тени мух, мелькавшие на пыльной земле. Правый глаз её был залит бельмом, и, когда солнце освещало его, он
казался медным.
Вспомнилась апостольская
голова дяди Марка, его доброжелательный басок, детские глаза и царапины-морщины на высоком лбу. А безбровое лицо попадьи, от блеска очков,
казалось стеклянным…
Когда он кончил свою речь, ему
показалось, что все испуганы ею или сконфужены, тягостно, подавляюще молчат. Машенька, опустив
голову над столом, гоняла вилкой по тарелке скользкий отварной гриб, Марфа не мигая смотрела куда-то перед собою, а жёны Базунова и Смагина — на мужей.
Ревякин вертел
головой то в одну сторону, то в другую, и
казалось, что у него две
головы, обе одноглазые.
Неточные совпадения
Я,
кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел.
Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в
голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
—
Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою
голову за фаршированную… ха-ха!
Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам
показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило в его
голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно
казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Но как ни
казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили
головы и как бы захирели; нехотя они работали на полях, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла в угол, словно все опостылело им.