Но теперь, когда он видел, как деловито, истово и беззлобно
били человека насмерть, забавляясь избиением, как игрой, — теперь Матвей тяжело почувствовал страх перед людьми, спокойно отиравшими о свои грязные портки пальцы, вымазанные кровью товарища по работе.
Это, говорит, наверно, оттого, что меня тоже очень много таскали за вихры, по морде били и вообще — по чему попало, и вот, говорит, иногда захочешь узнать: какое это удовольствие —
бить человека по морде?
Неточные совпадения
— Откуда вы с хозяином — никому не известно, какие у вас деньги — неведомо, и кто вы таковы — не знатно никому! Вот я — я здешний, слободской
человек и могу тебе дедов-прадедов моих с десяток назвать, и кто они были, и чем их
били, а ты — кто?
— Есть
люди, которые с продухами подмышками, как ты его ни
бей — ему ничего! Потому два дыхания имеет.
И все наперебой начали добросовестно вспоминать, где и как
били их и когда сами они бивали
людей.
Матвей Кожемякин тоже вместе со всеми горожанами поддаётся возбуждению, празднует победу и куда-то бежит, смеясь. Но увидав, как
бьют лежачих, останавливается и тихонько идёт в стороне. Ему хочется крикнуть
людям...
И всё яростнее
бьют в середину стены городских, разламывая её, опрокидывая
людей под ноги себе, словно надеясь найти за ними коренного и страшнейшего врага.
«Никогда я на женщину руки не поднимал, — уж какие были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил бы! Милая, пала ты мне на душу молоньей — и сожгла!
Побить бы, а после — в ногах валяться, — слёзы бы твои пил! Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему
человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов — на кой я леший нужен!»
И, в безумии, многих
людей бил. Хороший
человек пропал. Отчего у нас хорошие
люди плохо живут и так мучительно кончают жизнь свою? Экий беспризорный народ все мы.
Говорит Тиунов этот веско и спокойно, а кажется — будто кричит во всю мочь. Я думал, что его
побьют; в трактире пятка три народу было и
люди всё серьёзные, а они ничего, слушают, как будто и не про них речь. Удивился, и
люди показались мне новыми, особливо этот слободской.
— Им только скажи! — прошептал Дроздов, глупо подмигнув. —
Человека по шее
бить первое удовольствие для всех!
Дядя Марк хорошо доказывал ему, что
человека бить нельзя и не надо, что побои мучат, а не учат. Сначала парень слушал, цепко, точно клещ, впился глазами в дядино лицо, а потом — покраснел, глаза стали как финифть на меди, и ворчит...
Играла машина, ревели и визжали полоротые медные трубы, трескуче
бил барабан, всё это орало нарочито сильно, и казалось, что приказчики, мастеровые, мелкие чиновники, торгаши все тоже, как машина, заведены на веселье, но испорчены внутри, во всех не хватает настоящего, простого человечьего веселья,
люди знают это и пытаются скрыть друг от друга свой общий изъян.
Иногда кто-нибудь из них вставал и, опустив голову, осторожно пробирался к выходу из трактира, думалось, что
человек пошёл
бить кого-то, а может — каяться в великом грехе.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что не надо мучать и
бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни дурны, всё-таки лучше прежних.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до того доведен, и это человек
бьет человека!
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже
бьют.
— Коли всем миром велено: // «
Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не
бить его, // Так уж кого и
бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные
бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому
человеку, а ты бы бросился на него защитил бы обижаемого.
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не
бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный
человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому
человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не
бил бусурмена?