Неточные совпадения
—
Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно сделать, это, как сказал Варавка, — возвратиться в
дураки. Может быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
— Возвратиться в
дураки, — это не плохо сказано.
Я думаю, что это неизбежно для нас, отправимся ли мы от Льва Толстого или от Николая Михайловского.
—
Я — согласен! — сказал Лютов, подойдя мелкими шагами вплоть к нему. — Верно-с: мы или плутаем в дебрях разума или бежим от него испуганными
дураками.
— Э-эх, не попа-ал! Миколка, дьявол, что ж ты его веслом не ошарашил, а? Веслом-то,
дурак! По башке бы, а? Осрамил ты
меня, морда-а!
—
Я — честно говорю. Надобно уметь брать. Особенно — у
дураков. Вон как Сергей Витте обирает.
— Если революционер внушает мужику: возьми,
дурак, пожалуйста, землю у помещика и, пожалуйста, учись жить, работать человечески разумно, — революционер — полезный человек. Лютов — что? Народник? Гм… народоволец.
Я слышал, эти уже провалились…
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою
я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит!
Я — от
дураков.
Мне на днях губернатор сказал, что
я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным.
Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
— Недавно один
дурак в лицо
мне брякнул: ваша ставка на народ — бита, народа — нет, есть только классы. Юрист, второго курса. Еврей. Классы! Забыл, как недавно сородичей его классически громили…
— Камень —
дурак. И дерево —
дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то.
Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
— Анархизм полуидиота, — торопливо молвил Клим. —
Я знаю это, слышал: «Дерево —
дурак, камень —
дурак» и прочее… чепуха!
—
Меня один человек хотел колом ударить, вырвал кол и занозил себе руку между пальцами, — здоровенная заноза,
мне же пришлось ее вытаскивать… у
дурака.
«Этот
дурак все-таки не потерял надежды видеть
меня шпионом. Долганов, несомненно, удрал. Против
меня у жандарма, наверное, ничего нет, кроме желания сделать из
меня шпиона».
— Выпустили
меня третьего дня, и
я все еще не в себе. На родину, — а где у
меня родина,
дураки! Через четыре дня должна ехать, а
мне совершенно необходимо жить здесь. Будут хлопотать, чтоб
меня оставили в Москве, но…
— Он —
дурак, но хочет играть большую роль, вот что, по-моему, — довольно спокойно сказала Татьяна. — Варя, дайте чашку крепкого чая Любаше, и
я прогоню ее домой, она нездорова.
— Эх, Варвара Кирилловна, что уж скрывать!
Я ведь понимаю: пришло время перемещения сил, и на должность
дураков метят умные. И — пора! И даже справедливо. А уж если желаем справедливости, то, конечно, жалеть нечего.
Я ведь только против убийств, воровства и вообще беспорядков.
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень —
дурак, дерево —
дурак, и бог —
дурак!
Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
— Струве, в предисловии к записке Витте о земстве, пытается испугать департамент полиции своим предвидением ужасных жертв. Но
мне кажется, что за этим предвидением скрыто предупреждение: глядите в оба,
дураки! И хотя он там же советует «смириться пред историей и смирить самодержавца», но ведь это надобно понимать так: скорее поделитесь с нами властью, и мы вам поможем в драке…
— Проследовал, значит? — растерянно бормотал старичок. — Ах ты, господи! А
мне представляться ему надо было. Подвел
меня племянник,
дурак, вчерась надо было ехать, подлец! У
меня, милостью его величества, дело в мою пользу решено, — понимаете ли…
— Нет! — крикнул Дронов. — Честному человеку — не предложат! Тебе — предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с кем говорит, когда говорил со
мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и… попробовал. Поторопился,
дурак!
Я, может быть, сам предложил бы…
—
Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он — разве злой?
Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло — другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.
—
Дурак!
Я просил — с ветчиной, а он с колбасой дал!
— Какого черта буду
я заботиться о том, чтоб
дураки жили умнее или как-то там лучше?
—
Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на
дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
«
Дурак этот, кажется, готов считать
меня тоже сумасшедшим».
— Не выношу кротких! Сделать бы
меня всемирным Иродом,
я бы как раз объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей страдания. Не уважаю кротких! Плохо с ними, неспособные они, нечего с ними делать. Не гуманный
я человек,
я как раз железо произвожу, а — на что оно кроткому? Сказку Толстого о «Трех братьях» помните? На что
дураку железо, ежели он обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в год.
Однако
я понимаю: революцию на сучок не повесить, а Столыпин — весьма провинциальный
дурак: он бы сначала уступил, а потом понемножку отнял, как делают умные хозяева.
— Что ты
мне все указываешь, чье то, чье это?
Я везде беру все, что
мне нравится. Суворин — не
дурак. Для кого люди философствуют? Для мужика, что ли? Для
меня!
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста». Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь,
я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает
дураков».
— Ага, эта — вы? Опять — вы? Нет,
я не
дурак. Бумаги дайте…
я жаловаться буду. Губернатору.
— Она испортила
мне всю жизнь, вы знаете, — говорил он. — Она — все может. Помните —
дурак этот, сторож, такой огромный? Он — беглый. Это он менялу убил. А она его — спрятала, убийцу.
—
Я — не лгу!
Я жить хочу. Это — ложь?
Дурак! Разве люди лгут, если хотят жить? Ну?
Я — богатый теперь, когда ее убили. Наследник. У нее никого нет. Клим Иванович… — удушливо и рыдая закричал он. Голос Тагильского заглушил его...
Спрашиваю: «Нашли что-нибудь интересное?» Он хотел встать, ноги у него поехали под стол, шлепнулся в кресло и, подняв руки вверх, объявил: «
Я — не вор!» — «Вы, говорю,
дурак.
— Однако купцы слушали его, точно он им рассказывал об операциях министерства финансов. Конечно, удивление невежд — стоит дешево, но — интеллигенция-то как испугалась, Самгин, а? — спросил он, раздвинув рот, обнажив желтые зубы. —
Я не про Аркашку, он —
дурак,
дураки ничего не боятся, это по сказкам известно.
Я вообще про интеллигентов. Испугались. Литераторы как завыли, а?
— Это — плохо,
я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не
дурак ли он? И догадывается, что ведь если не
дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Нет, — возразил Дронов. —
Дуракам — легко живется, а
мне трудно.
—
Я в политике ни черта не смыслю, но вы, милый мой, превосходно отделали их… А этот Платон — вы ему не верьте. Он —
дурак, но хитрый. И — сластоежка. Идемте, сейчас
я буду развлекать публику.
— Вы — не обижайтесь,
я тоже
дурак. На деле Зотовой
я мог бы одним ударом сделать карьеру.
— Обнажаю, обнажаю, — пробормотал поручик, считая деньги. — Шашку и Сашку, и Машку, да, да! И не иду, а — бегу. И — кричу. И размахиваю шашкой. Главное: надобно размахивать, двигаться надо!
Я, знаете, замечательные слова поймал в окопе, солдат солдату эдак зверски крикнул: «Что ты,
дурак, шевелишься, как живой?»
— Да
я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может —
я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек
я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не
дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу
я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.