Неточные совпадения
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было,
она перепрыгивала
с черты на
черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая
черта.
«Если б я был так близок
с нею, как они… А впрочем,
черт с ними…»
— Любопытна слишком.
Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился
с водевильной актрисой, а
она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да
черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль
с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно
ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки…
черт их знает!
— Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты… А впрочем,
черт ее знает, может быть, нужна и революция! Потому что — действительно: необходимо представительное правление, то есть — три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам, в сущности — ар-рестантам, —
с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось кровью.
— Так — зацапали Любашу? — спросил Кутузов, войдя в столовую, оглядываясь. — Уже два раза не удалось мне встретиться
с нею, то — я арестован, то —
она! Это — третий.
Черт знает, как глупо!
Она полулежала на кушетке в позе мадам Рекамье, Самгин исподлобья рассматривал
ее лицо, фигуру, всю
ее, изученную до последней
черты, и
с чувством недоуменья пред собою размышлял: как он мог вообразить, что любит эту женщину, суетливую, эгоистичную?
В этот вечер
она была особенно нежна
с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но все чаще, Самгин чувствовал, что
ее примиренность
с жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он открыл в
ней черту, раньше не замеченную им и родственную Нехаевой:
она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция,
с чем
ее едят? Кому
она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще —
черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
Дважды в неделю к
ней съезжались люди местного «света»: жена фабриканта бочек и возлюбленная губернатора мадам Эвелина Трешер, маленькая, седоволосая и веселая красавица; жена управляющего казенной палатой Пелымова, благодушная, басовитая старуха,
с темной
чертою на верхней губе —
она брила усы; супруга предводителя дворянства, высокая, тощая,
с аскетическим лицом монахини; приезжали и еще не менее важные дамы.
«
Черт меня дернул говорить
с нею!
Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель
с твердым намерением завтра переговорить
с Мариной по делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.
Говорила
она спокойно и не как проповедница, а дружеским тоном человека, который считает себя опытнее слушателя, но не заинтересован, чтоб слушатель соглашался
с ним.
Черты ее красивого, но несколько тяжелого лица стали тоньше, отчетливее.
— И не воспитывайте меня анархистом, — анархизм воспитывается именно бессилием власти, да-с! Только гимназисты верят, что воспитывают — идеи. Чепуха! Церковь две тысячи лет внушает: «возлюбите друг друга», «да единомыслием исповемы» — как там
она поет?
Черта два — единомыслие, когда у меня дом — в один этаж, а у соседа — в три! — неожиданно закончил он.
Пришла Марина и
с нею — невысокий, но сутуловатый человек в белом костюме
с широкой черной лентой на левом рукаве,
с тросточкой под мышкой, в сероватых перчатках, в панаме, сдвинутой на затылок. Лицо — смуглое, мелкие
черты его — приятны; горбатый нос, светлая, остренькая бородка и закрученные усики напомнили Самгину одного из «трех мушкетеров».
— Но все-таки суда я не хочу, вы помогите мне уладить все это без шума. Я вот послал вашего Мишку разнюхать — как там? И если… не очень, — завтра сам пойду к Блинову,
черт с ним! А вы — тетку утихомирьте, расскажите
ей что-нибудь… эдакое, — бесцеремонно и напористо сказал он, подходя к Самгину, и даже легонько дотронулся до его плеча тяжелой, красной ладонью. Это несколько покоробило Клима, — усмехаясь, он сказал...
— Де Лярош-Фуко, — объяснял Бердников, сняв шляпу, прикрывая
ею лицо. — Маркиза или графиня… что-то в этом роде. Моралистка. Ханжа. Старуха — тоже аристократка, — как
ее? Забыл фамилию… Бульон, котильон… Крильон? Деловая, острозубая,
с когтями,
с большим весом в промышленных кругах,
черт ее… Филантропит… Нищих подкармливает… Вы, господин Самгин, моралист? — спросил он, наваливаясь на Самгина.
— Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или
она идет
с капиталом, или против его —
с рабочим классом. А
ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для
нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, —
черт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…
В
ней говорится, что человечество — глупо, жизнь — скучна, что интересна
она может быть только
с богом,
с чертом, при наличии необыкновенного, неведомого, таинственного.
Она определила отношения шепотом и,
с ужасом воскликнув: — Подумайте! И это — царица! — продолжала: — А в то же время у Вырубовой — любовник, — какой-то простой сибирский мужик, богатырь, гигантского роста,
она держит портрет его в Евангелии… Нет, вы подумайте: в Евангелии портрет любовника!
Черт знает что!
Жизнь —
черт ее знает — вдруг как будто постарела, сморщилась, а вместе
с этим началось в
ней что-то судорожное, эдакая, знаешь, поспешность… хватай, ребята!
— На кой
черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе
с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче
ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у
нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
— Побочный сын какого-то знатного лица,
черт его… Служил в таможенном ведомстве, лет пять тому назад получил огромное наследство. Меценат. За Тоськой ухаживает. Может быть, денег даст на газету. В театре познакомился
с Тоськой, думал,
она — из гулящих. Ногайцев тоже в таможне служил, давно знает его. Ногайцев и привел его сюда, жулик. Кстати: ты ему, Ногайцеву, о газете — ни слова!
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к
ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля,
черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал
ей, что был знаком
с ее мужем, а
она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
— Спасибо, голубчик! Ситуация,
черт ее возьми, а? И при этом мой полк принимал весьма деятельное участие в борьбе
с революцией пятого года — понимаете?