Неточные совпадения
Томилин бережно внес
черного кота с зелеными глазами, посадил его на обширные колени
женщины и спросил...
— Чего же? Проходите, — сказала толстая
женщина с
черными усами, вытирая фартуком руки так крепко, что они скрипели.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с
черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая
женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Усатая
женщина шлепала в корытах
черными кусками печени и легких, полоскала сычуги, выворачивая их, точно грязные чулки.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как
женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих
черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Клим почувствовал прилив невыносимой скуки. Все скучно:
женщина, на белое платье которой поминутно ложатся пятнышки теней от листьев и ягод; чахоточный, зеленолицый музыкант в
черных очках, неподвижная зелень сада, мутное небо, ленивенький шумок города.
Клим никогда еще не был на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла высокая, седоволосая
женщина в
черном, густобровая, усатая, с неподвижным лицом.
«Странная
женщина, — думал Самгин, глядя на
черную фигуру Спивак. — Революционерка. Вероятно — обучает Дунаева. И, наверное, все это — из боязни прожить жизнь, как Таня Куликова».
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же
черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда
женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот.
Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела
женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая
женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей
черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела руками, свалилась набок.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую
женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на
черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
Судаков сел к столу против
женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная
черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он взял левой рукой.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то
женщина, согнувшись, ходила по
черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
В коридоре зашумели, дверь открылась, вошла с Дуняшей большая
женщина в
черном и, остановясь против солнца, сказала Дуняше густо и сочно...
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в белом и желтом блеске стояла большая
женщина, туго затянутая в
черный шелк.
Слева распахнулась не замеченная им драпировка, и бесшумно вышла
женщина в
черном платье, похожем на рясу монахини, в белом кружевном воротнике, в дымчатых очках; курчавая шапка волос на ее голове была прикрыта жемчужной сеткой, но все-таки голова была несоразмерно велика сравнительно с плечами. Самгин только по голосу узнал, что это — Лидия.
На
черных и желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят люди, десятка три-четыре мужчин и
женщин, лица их стерты сумраком.
К столу Лидии подошла пожилая
женщина в
черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила...
Раскрыв тяжелую книгу, она воткнула в нее острый нос; зашелестели страницы, «взыскующие града» пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, —
женщина, взмахнув головою в
черном платке, торжественно и мстительно прочитала...
Поздно вечером к нему явились люди, которых он встретил весьма любезно, полагая, что это — клиенты: рослая, краснощекая
женщина, с темными глазами на грубоватом лице, одетая просто и солидно, а с нею — пожилой лысоватый человек, с остатками
черных, жестких кудрей на остром черепе, угрюмый, в дымчатых очках, в измятом и грязном пальто из парусины.
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза
женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил
черные глаза так напряженно, как будто он когда-то уже видел Марину, а теперь вспоминал: когда и где?
Вечером сидел в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая публике коротенькие
черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля, гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять
женщину, но — не решился.
Бердников почтительно приподнял шляпу и сунул голову вперед, сморщив лицо улыбкой;
женщина, взглянув на него, приподняла
черные брови и ударила лошадь вожжой.
В
черной коляске, формой похожей на лодку, запряженной парой сухощавых, серых лошадей, полулежала длинноногая
женщина; пышные рыжеватые волосы, прикрытые
черным кружевом, делали ее лицо маленьким, точно лицо подростка.
Под
черной пеной кружев четко видно ее длинное, рыбье тело, туго обтянутое перламутровым шелком, коляска покачивалась на мягких рессорах, тело
женщины тихонько вздымалось и опадало, как будто таяло.
Его слушали плешивый человек с сизыми ушами, с орденом на шее и носатая длинная
женщина, вся в
черном, похожая на монахиню.
— Да у него и не видно головы-то, все только живот, начиная с цилиндра до сапог, — ответила
женщина. — Смешно, что царь — штатский, вроде купца, — говорила она. — И
черное ведро на голове — чего-нибудь другое надо бы для важности, хоть камилавку, как протопопы носят, а то у нас полицеймейстер красивее одет.
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой
женщине в красном платье с
черными бантиками на нем.
Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой
женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и высокий, лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной
черной наклейкой на левой щеке.
Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая
женщина, натягивая
черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой, другой размахивала пред лицом Самгина, кричала...
Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с
черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой
женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Потом на проспект выдвинулась похоронная процессия, хоронили героя, медные трубы выпевали мелодию похоронного марша, медленно шагали
черные лошади и солдаты, зеленоватые, точно болотные лягушки, размахивал кистями и бахромой катафалк, держась за него рукою, деревянно шагала высокая
женщина, вся в
черной кисее, кисея летала над нею, вокруг ее, ветер как будто разрывал
женщину на куски или хотел подбросить ее к облакам.