Неточные совпадения
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец
чувствовал себя виноватым
в том, что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко
чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого
себя, — художник этот,
в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Клим очень хорошо
чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного
в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к
себе и находит его только у Ивана.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая
в тарантас Любовь Сомову, Клим
чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Клим тотчас же
почувствовал себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека, обязанного быть таким, каким его хотят видеть.
Клим решил говорить возможно меньше и держаться
в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел
себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он
чувствовал опасность потерять
себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их
в памяти своей. Он
чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным
себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их
в оборот, как свои, и этим укреплял за
собой репутацию умника.
Но среди них он
себя чувствовал еще более не на месте, чем
в дерзкой компании товарищей Дронова.
Он видел
себя умнее всех
в классе, он уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он
чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Но это честное недоумение являлось ненадолго и только
в те редкие минуты, когда, устав от постоянного наблюдения над
собою, он
чувствовал, что идет путем трудным и опасным.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат,
в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к
себе. С девицами
чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я не желаю
чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот
в чем дело!
Клим
чувствовал себя невыразимо странно, на этот раз ему казалось, что он участвует
в выдумке, которая несравненно интереснее всего, что он знал, интереснее и страшней.
Клим
чувствовал себя не плохо у забавных и новых для него людей,
в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
Клим усердно старался развить
в себе способность создания своих слов, но почти всегда
чувствовал, что его слова звучат отдаленным эхом чужих.
Клим
чувствовал себя нехорошо, смятенно; раскрашенная река напоминала ему гибель Бориса,
в памяти назойливо звучало...
Он
чувствовал себя в унизительном положении человека, с которым не считаются.
— Девицы любят кисло-сладкое, — сказал Макаров и сам, должно быть, сконфузясь неудачной выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия не ответила ему.
В том, что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно
почувствовал задетым
себя, когда она задорно сказала...
Он
чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут не
в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся,
чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло
в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к
себе. Что-то веселое бродило
в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело
в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел
себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею.
Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо
в плечо с гостем, Маргарита заглядывала
в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил
в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
После пяти, шести свиданий он
чувствовал себя у Маргариты более дома, чем
в своей комнате. У нее не нужно было следить за
собою, она не требовала от него ни ума, ни сдержанности, вообще — ничего не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал как ценное для него.
Во флигеле Клим
чувствовал себя все более не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему, все слова звучали пусто, ничего не задевая
в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил
себя не слышать их.
Покачиваясь
в кресле, Клим
чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что боится, как бы Лидия не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.
Клим был рад уйти; он не понимал, как держать
себя, что надо говорить, и
чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается
в гримасу нервной усталости.
Клим
почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут
в игрушечном домике,
в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка
в футляре. Макарова уложили на постель
в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Он тотчас понял всю тяжесть, весь цинизм такого сопоставления,
почувствовал себя виновным пред матерью, поцеловал ее руку и, не глядя
в глаза, попросил ее...
Он плохо спал, встал рано,
чувствуя себя полубольным, пошел
в столовую пить кофе и увидал там Варавку, который, готовясь к битве дня, грыз поджаренный хлеб, запивая его портвейном.
Так, молча, он и ушел к
себе, а там,
чувствуя горькую сухость во рту и бессвязный шум злых слов
в голове, встал у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
В минуты таких размышлений наедине с самим
собою Клим
чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И
в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени
в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто
чувствовала себя серьезнее всех
в этой комнате.
И снова начал говорить о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора. Говорил уже не так скучно, как Туробоеву, и с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился
себе и
чувствовал, что
в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый день
в гимназии. Большие сборища людей подавляли его,
в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он
почувствовал себя тоже обезличенным.
Бывали минуты, когда эта роль, утомляя, вызывала
в нем смутное сознание зависимости от силы, враждебной ему, — минуты, когда он
чувствовал себя слугою неизвестного господина.
Когда Клим случайно оставался с ней
в комнате, он
чувствовал себя в опасности под взглядом ее выпуклых глаз, взгляд этот Клим находил вызывающим, бесстыдным.
— Она будет очень счастлива
в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не
чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами
себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он не
чувствовал простодушия и стал еще более осторожен
в словах. На Невском она предложила выпить кофе, а
в ресторане вела
себя слишком свободно для девушки, как показалось Климу.
Но проповедь Кутузова становилась все более напористой и грубой. Клим
чувствовал, что Кутузов способен духовно подчинить
себе не только мягкотелого Дмитрия, но и его. Возражать Кутузову — трудно, он смотрит прямо
в глаза, взгляд его холоден,
в бороде шевелится обидная улыбочка. Он говорит...
Клим огорченно
чувствовал, что Кутузов слишком легко расшатывает его уверенность
в себе, что этот человек насилует его, заставляя соглашаться с выводами, против которых он, Клим Самгин, мог бы возразить только словами...
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно понимал, что учится любить у настоящей любви, и понимал, что это важно для него. Незаметно для
себя он
в этот вечер
почувствовал, что девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам
себе. Он не притворяется пред нею, не украшает
себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
Внезапно, но твердо он решил перевестись
в один из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он
чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
Не поднимая головы, Клим посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги с кривыми каблуками, на голове — зимняя шапка, а Томилин —
в длинном, до пят, черном пальто,
в шляпе с широкими полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца.
Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и с неудовольствием подумал о неизбежной встрече с Дроновым.
Раздеваясь у
себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией
чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
Всего хуже он
чувствовал себя, когда она внезапно, среди беседы, погружалась
в странное оцепенение.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень
чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь
в ушате воды, совался из угла
в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи
в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Спать он лег,
чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком
в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая
в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
— Однако она не самолюбива. Мне даже кажется, что она недооценивает
себя. Она хорошо
чувствует, что жизнь — серьезнейшая штука и не для милых забав. Иногда кажется, что
в ней бродит вражда к
себе самой, какою она была вчера.
Это не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения
в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то
в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно
чувствовал, что он должен
в чем-то сознаться пред
собою, но не мог и боялся понять:
в чем именно?
«
В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял
себя думать Самгин,
чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. —
В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только
в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
Клим отошел
в сторону,
чувствуя себя дважды обманутым.