Неточные совпадения
Гениальнейший художник, который
так изумительно тонко чувствовал силу зла,
что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, — художник этот, в стране, где большинство господ было
такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
— Ну,
так как же, мужичок:
что всего лучше?
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились
такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя,
что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
И, в свою очередь, интересно рассказывала,
что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то
такое,
чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось,
что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Клим слышал,
что она говорит, как бы извиняясь или спрашивая:
так ли это? Гости соглашались с нею...
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались
так быстро и обильно,
что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Трудно было понять,
что говорит отец, он говорил
так много и быстро,
что слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Когда она
так смотрела на отца, Климу казалось,
что расстояние между ею и отцом увеличивается, хотя оба не двигаются с мест.
— Довольно! — тихо, но
так,
что все замолчали, сказала она. — Довольно бесплодных жертв. Великодушие наивно… Время поумнеть.
Она сказала это
так сильно встряхнув головой,
что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для себя привык думать,
что царь — это военный человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул весь народ».
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось,
что они в чем-то виноваты пред этим нищим и, пожалуй, даже немножко боятся его,
так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
Клим хотел напомнить бабушке,
что она рассказывала ему не о
таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
Да, все было не
такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось,
что различие это понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Первые дни знакомства Клим думал,
что Томилин полуслеп, он видит все вещи не
такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он и прикасается к ним
так осторожно,
что было даже смешно видеть это.
Он жил в мезонине Самгина уже второй год, ни в
чем не изменяясь,
так же, как не изменился за это время самовар.
Клим догадывался,
что они завидуют его славе, — славе мальчика исключительных способностей, но все-таки это обижало его, вызывая в нем то грусть, то раздражение.
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать все,
что хочет, но часто делает не
так, как надо.
Клим понимал,
что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все
таким же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят,
что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы,
так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку,
таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит,
что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей только тем,
что хворала постоянно и не
так часто, как Любовь, вертелась на глазах Клима.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал,
что она пытается показать себя
такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
Варавка требовал с детей честное слово,
что они не станут щекотать его, и затем начинал бегать рысью вокруг стола, топая
так,
что звенела посуда в буфете и жалобно звякали хрустальные подвески лампы.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это
так поразило его,
что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
—
Что ты
так пыжишься? — спросил его Дмитрий. Клим презрительно усмехнулся и не ответил, он не любил брата и считал его дурачком.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало
такого,
что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы
так крепко,
что они багровели.
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В
такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным,
чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Видел,
что бойкий мальчик не любит всех взрослых вообще, не любит их с
таким же удовольствием, как не любил учителя.
Около Веры Петровны Дронов извивался ласковой собачкой, Клим подметил,
что нянькин внук боится ее
так же, как дедушку Акима, и
что особенно страшен ему Варавка.
Клим нередко ощущал,
что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось,
что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше,
чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног
так, чтоб ей было стыдно.
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя,
что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые чувства к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса и симпатии к нему.
Дронов не возразил ему. Клим понимал,
что Дронов выдумывает, но он
так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях,
что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои,
чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят
так задумчиво, как будто отец забыл что-то и не может вспомнить.
Он всегда говорит о чем-нибудь новом и
так, как будто боится,
что завтра кто-то запретит ему говорить.
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной
так,
что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не
так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще,
чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого только
что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и
так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал,
что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был
так маслянисто густ,
что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза
так мигали,
что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
По ее рассказу выходило
так,
что доктор с женою — люди изломанные, и Клим вспомнил комнату, набитую ненужными вещами.
Ему казалось,
что бабушка
так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из курицы,
что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Дед Аким устроил
так,
что Клима все-таки приняли в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы. В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
—
Что же ты, гениальный мой,
так плохо приготовил урок, а?
Такие добавления к науке нравились мальчику больше,
чем сама наука, и лучше запоминались им, а Томилин был весьма щедр на добавления. Говорил он, как бы читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей бумагой, исчерченной сетью трещин.
— Полезная выдумка ставится в форме вопросительной, в форме догадки: может быть, это —
так? Заранее честно допускается,
что, может быть, это и не
так. Выдумки вредные всегда носят форму утверждения: это именно
так, а не иначе. Отсюда заблуждения и ошибки и… вообще. Да.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил
так много, долго и непонятно,
что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал,
что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Настоящий Старик, бережно переставляя одеревеневшие ноги свои, слишком крепко тычет палкой в пол, кашляет
так,
что у него дрожат уши, а лицо и шея окрашиваются в цвет спелой сливы; пристукивая палкой, он говорит матери, сквозь сердитый кашель...
— Ну, пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось,
что, когда брат рассказывает даже именно
так, как было, он все равно не верит в то,
что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме
так необычно тихо,
что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.