Неточные совпадения
Он видел себя умнее всех
в классе, он уже
прочитал не мало таких
книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Он
читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви,
читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и,
читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц
книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским.
В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным, будучи уверен, что юноша, который носит очки и
читает серьезные
книги, должен быть смешон
в роли влюбленного.
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за
книгой,
читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал на койке, согнув ноги, держа
книгу на коленях,
в зубах его торчал карандаш. На стук
в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
Он почти сердито стал спрашивать ее, почему она не
читает книг, не ходит
в театр, не знает ничего лучше постельки, но Рита, видимо, не уловив его тона, спросила спокойно, расплетая волосы...
—
В России говорят не о том, что важно,
читают не те
книги, какие нужно, делают не то, что следует, и делают не для себя, а — напоказ.
Ночью он
прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив
книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими
в любви, он спросил себя...
— Разве ты со зла советовал мне
читать «Гигиену брака»? Но я не
читала эту
книгу,
в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду
в тебе человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
В дешевом ресторане Кутузов прошел
в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое,
в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина
читала письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка
книг в ремнях.
Самгин вспомнил, что
в детстве он
читал «Калевалу», подарок матери;
книга эта, написанная стихами, которые прыгали мимо памяти, показалась ему скучной, но мать все-таки заставила
прочитать ее до конца.
— Пожалуйста, найдите
в книгах Сомовой «Философию мистики». Но, может быть, я неверно
прочитал, — ворчливо добавил он, — какая же философия мистики возможна?
Посмотрев, как хлопотливо порхают
в придорожном кустарнике овсянки, он
в сотый раз подумал: с детства, дома и
в школе, потом —
в университете его начиняли массой ненужных, обременительных знаний, идей, потом он
прочитал множество
книг и вот не может найти себя
в паутине насильно воспринятого чужого…
Он
читал какие-то лекции
в музыкальной школе, печатал
в «Нашем крае» статейки о новостях науки и работал над
книгой «Социальные причины психических болезней».
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как
в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не
в таких домах живете, не на тех стульях сидите,
книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
В углу, на маленькой полке стояло десятка два
книг в однообразных кожаных переплетах. Он
прочитал на корешках: Бульвер Литтон «Кенельм Чиллингли», Мюссе «Исповедь сына века», Сенкевич «Без догмата», Бурже «Ученик», Лихтенберже «Философия Ницше», Чехов «Скучная история». Самгин пожал плечами: странно!
Поглядывая
в книгу, наклоняя и взбрасывая голову, она гнусаво,
в нос
читает...
Раскрыв тяжелую
книгу, она воткнула
в нее острый нос; зашелестели страницы, «взыскующие града» пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, — женщина, взмахнув головою
в черном платке, торжественно и мстительно
прочитала...
В жизнь Самгина бесшумно вошел Миша. Он оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал не быстро, но четко, без ошибок, был молчалив и смотрел
в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел за маленьким столом
в углу приемной, у окна во двор, и, приподняв правое плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения
читать книги и, получив его, тихо сказал...
— Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему
в тюремной церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают, иди
в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему. Пьяный человек, а — справедливый. Светские
книги любил
читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником был.
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак.
Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее
в людях, казалось бы, несоединимых.
Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило
в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова...
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить
в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно
читал, как
книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
К тому же с некоторого времени он
в качестве средства, отвлекающего от неприятных впечатлений, привык
читать купленные
в Париже
книги, которые, сосредоточивая внимание на играх чувственности, легко прекращали бесплодную и утомительную суету мелких мыслей.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается
в реформах, а не
в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами,
книги которых он
читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
Он опасался выступать
в больших собраниях, потому что видел: многие из людей владеют искусством эристики изощреннее его, знают больше фактов,
прочитали больше
книг.
Подчиняясь требованию эпохи, он, конечно, посмотрел
в книги Маркса,
читал Плеханова, Ленина.
Неточные совпадения
«Уйди!..» — вдруг закричала я, // Увидела я дедушку: //
В очках, с раскрытой
книгою // Стоял он перед гробиком, // Над Демою
читал. // Я старика столетнего // Звала клейменым, каторжным. // Гневна, грозна, кричала я: // «Уйди! убил ты Демушку! // Будь проклят ты… уйди!..»
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что
книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой люди, люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить
в ваших горенках, // Их
книги прочитать…
Стародум(распечатав и смотря на подпись). Граф Честан. А! (Начиная
читать, показывает вид, что глаза разобрать не могут.) Софьюшка! Очки мои на столе,
в книге.
Львов
в домашнем сюртуке с поясом,
в замшевых ботинках сидел на кресле и
в pince-nez с синими стеклами
читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал
в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о
книгах, которые он
читал, и
в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.