Неточные совпадения
Началось это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа в
одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку, с фуражкой в ней, он опустил вдоль
тела.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а
телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят
одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
Он был выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством.
Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль
тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим приподнял голову ее, положил себе на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза, было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим
телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие груди ее некрасиво свешивались обе в
одну сторону.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только
одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что казалось:
тела под ним нет, а только
одна голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Две лампы освещали комнату;
одна стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль
тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Проехала еще
одна старенькая, расхлябанная телега, нагруженная измятыми людями, эти не были покрыты, одежда на них изорвана в клочья, обнаженные части
тел в пыли и грязи.
Кроме ее нагого
тела в зеркале отражалась стена, оклеенная темными обоями, и было очень неприятно видеть Лидию удвоенной:
одна, живая, покачивается на полу, другая скользит по неподвижной пустоте зеркала.
На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр, появились две мрачные репродукции:
одна с картины Беклина — пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся в морских волнах, окрашенных в цвет зеленого ликера; другая с картины Штука «Грех» — нагое
тело дородной женщины обвивал толстый змей, положив на плечо ее свою тупую и глупую голову.
Запевали «Дубинушку» двое:
один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем
телом, а железными руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
Главное начиналось, когда занавес снова исчезал и к рампе величественно подходила Алина Августова в белом, странно легком платье, которое не скрывало ни
одного движения ее
тела, с красными розами в каштановых волосах и у пояса.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на
одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его
тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Под эту голову становились десятки, сотни людей, создавалось тысячерукое
тело с
одной головой.
Жила-была дама, было у нее два мужа,
Один — для
тела, другой — для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не умела, оба — хороши!
Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, — увидал пред собой ряд женских
тел, как бы вставленных
одно в другое и заключенных в чудовищную фигуру с уродливыми формами.
В сад сошли сверху два черных толстяка, соединенные
телом Лютова,
один зажал под мышкой у себя ноги его, другой вцепился в плечи трупа, а голова его, неестественно свернутая набок, качалась, кланялась.
Она храпела, как лошадь, и вырывалась из его рук, а Иноков шел сзади, фыркал, сморкался, вытирал подбородок платком. Соединясь все четверо в
одно тело, пошатываясь, шаркая ногами, они вышли за ограду. Самгин последовал за ними, но, заметив, что они спускаются вниз, пошел вверх. Его догнал железный грохот, истерические выкрики...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в
один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное
тело женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
Стиснутые в
одно плотное, многоглавое
тело, люди двигались все ближе к Самгину, от них исходил густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали...
Неточные совпадения
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего
тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся
одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.
Мычит корова глупая, // Пищат галчата малые. // Кричат ребята буйные, // А эхо вторит всем. // Ему
одна заботушка — // Честных людей поддразнивать, // Пугать ребят и баб! // Никто его не видывал, // А слышать всякий слыхивал, // Без
тела — а живет оно, // Без языка — кричит!
Проходит и еще
один день, а градоначальниково
тело все сидит в кабинете и даже начинает портиться.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем
телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить
одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Таким образом он достиг наконец того, что через несколько лет ни
один глуповец не мог указать на
теле своем места, которое не было бы высечено.