Неточные совпадения
Клим думал, но не
о том, что
такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а
о том, почему, за что не любят этого
человека. Почему умный Варавка
говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с
такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория
людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я
говорю именно
о русской интеллигенции,
о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша
говорил этот
человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Выскакивая на середину комнаты, раскачиваясь, точно пьяный, он описывал в воздухе руками круги и эллипсы и
говорил об обезьяне, доисторическом
человеке,
о механизме Вселенной
так уверенно, как будто он сам создал Вселенную, посеял в ней Млечный Путь, разместил созвездия, зажег солнца и привел в движение планеты.
— Старый топор, — сказал
о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато
говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их
так боязливо и враждебно, как будто
люди эти способны были поджечь дом.
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал
говорить о женщинах,
о женском, и порою это у него выходило скандально.
Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном
человека, который точно знает подлинное лицо истины...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у
человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не
так жадно и много, как прежде,
говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что
говорит он не
о том, что думает.
Культурность небольшой кучки
людей, именующих себя «солью земли», «рыцарями духа» и
так далее, выражается лишь в том, что они не ругаются вслух матерно и с иронией
говорят о ватерклозете.
— Народники снова пошевеливаются, — сказал Дмитрий
так одобрительно, что Климу захотелось усмехнуться. Он рассматривал брата равнодушно, как чужого, а брат
говорил об отце тоже как
о чужом, но забавном
человеке.
— В сущности, мы едва ли имеем право делать столь определенные выводы
о жизни
людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а
говорим так, как будто изучили жизнь всех.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова,
говорят о профессорах, об университете почти
так же враждебно, как гимназисты
говорили об учителях и гимназии. В поисках причин
такого отношения он нашел, что тон дают столь различные
люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев
говорил...
За чаем Клим
говорил о Метерлинке сдержанно, как
человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает?
О, боже! Впрочем, я
так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть
люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что
говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия,
о чем бы она ни
говорила, думает
о любви, как Макаров
о судьбе женщин, Кутузов
о социализме, как Нехаева будто бы думала
о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся
людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
— Удивительно неряшливый и уродливый
человек. Но, когда
о любви
говорят такие… неудачные
люди, я очень верю в их искренность и… в глубину их чувства. Лучшее, что я слышала
о любви и женщине,
говорил один горбатый.
— Я верю, что он искренно любит Москву, народ и
людей,
о которых
говорит. Впрочем,
людей, которых он не любит, — нет на земле.
Такого человека я еще не встречала. Он — несносен, он обладает исключительным уменьем
говорить пошлости с восторгом, но все-таки… Можно завидовать
человеку, который
так… празднует жизнь.
Как будто забыв
о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво
говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо
говорить об отчиме, и сказала, что хотя
люди его типа — отжившие
люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
И, может быть, вот
так же певуче лаская
людей одинаково обаятельным голосом, —
говорит ли она
о правде или
о выдумке, — скажет история когда-то и
о том, как жил на земле
человек Клим Самгин.
Кривобокая старуха Федосова
говорила большими словами
о сказочных
людях, стоя где-то в стороне и выше их, а этот чистенький старичок рассказывает
о людях обыкновенных,
таких же маленьких, каков он сам, но рассказывает
так, что маленькие
люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту.
Это — не тот город,
о котором сквозь зубы
говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают
люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть,
так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим подумал об этих
людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую
так благосклонно оправдывал чистенький историк.
Странно было слышать, что
человек этот
говорит о житейском и что он
так просто
говорит о человеке, у которого отнял невесту. Вот он отошел к роялю, взял несколько аккордов.
Одетая, как всегда, пестро и крикливо, она
говорила так громко, как будто все
люди вокруг были ее добрыми знакомыми и можно не стесняться их. Самгин охотно проводил ее домой, дорогою она рассказала много интересного
о Диомидове, который, плутая всюду по Москве, изредка посещает и ее,
о Маракуеве, просидевшем в тюрьме тринадцать дней, после чего жандармы извинились пред ним,
о своем разочаровании театральной школой. Огромнейшая Анфимьевна встретила Клима тоже радостно.
—
Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и
так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух,
говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный
человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение
о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю, черт с тобой!
— Вот
такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я
так думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно
говорил о начальнике в тюрьме, да!
О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить
люди. Он может… как
говорят? — может утешивать.
Так? Он — хороший поп!
Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя на
о и переводя угрюмые глаза с дяди Миши на Сомову, с нее на Клима. Клим подумал, что возражать этому
человеку не следует, он, пожалуй, начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул...
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И
так это глупо было, — ах, урод! Я ему
говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не
о чем». Тогда он начал: вы
человек, я —
человек, он —
человек; мы
люди, вы
люди и какую-то чепуху про тебя…
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против
людей, давно не чувствовал себя
так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова,
говорить в лицо
людей то, что думаешь
о них. Сказать бы им...
Сталкиваясь с купцами, мещанами, попами, он находил, что эти
люди вовсе не
так свирепо жадны и глупы, как
о них пишут и
говорят, и что их будто бы враждебное отношение ко всяким новшествам, в сущности, здоровое недоверие
людей осторожных.
— Я не
говорю о положительных науках, источнике техники, облегчающей каторжный труд рабочего
человека. А что — вульгарно,
так я не претендую на утонченность.
Человек я грубоватый, с тем и возьмите.
Художник — он
такой длинный, весь из костей, желтый, с черненькими глазками и очень грубый —
говорит: «Вот правда
о том, как мир обезображен
человеком.
О том, что он видел, ему хотелось рассказать этим
людям беспощадно,
так, чтоб они почувствовали некий вразумляющий страх. Да, именно
так, чтоб они устрашились. Но никто, ни
о чем не спрашивал его. Часто дребезжал звонок, татарин, открывая дверь, грубовато и коротко
говорил что-то, спрашивал...
Потом он думал еще
о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить
так, как живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди
людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал
о Никоновой: вот с кем он хотел бы
говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это,
так же, как простил и то, что она служила жандармам.
Молодой
человек говорил что-то
о Стендале, Овидии, голос у него был звонкий, но звучал обиженно, плоское лицо украшали жиденькие усы и
такие же брови, но они, одного цвета с кожей, были почти невидимы, и это делало молодого
человека похожим на скопца.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились,
говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих
людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все
так же, как к
человеку, который не нужен им, но и не мешает.
— Почему — странно? — тотчас откликнулась она, подняв брови. — Да я и не шучу, это у меня стиль
такой, приучилась
говорить о премудростях просто, как
о домашних делах. Меня очень серьезно занимают
люди, которые искали-искали свободы духа и вот будто — нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота, и — нет в ней никакой иной точки опоры для
человека, кроме его вымысла.
Самгин подумал
о том, что года два тому назад эти
люди еще не смели
говорить так открыто и на
такие темы. Он отметил, что
говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а не смыслом.
—
Говорить можно только
о фактах, эпизодах, но они — еще не я, — начал он тихо и осторожно. — Жизнь — бесконечный ряд глупых, пошлых, а в общем все-таки драматических эпизодов, — они вторгаются насильственно, волнуют, отягощают память ненужным грузом, и
человек, загроможденный, подавленный ими, перестает чувствовать себя, свое сущее, воспринимает жизнь как боль…
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она
говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих
людей она
такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась
о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить с Бердниковым
о Марине, но мешал Попов, — в его настроении было что-то напряженное, подстерегающее, можно было думать, что он намерен затеять какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и
говорит так много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то
о безответственности, — толстый
человек погладил ладонями бескостное лицо свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно...
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко
говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему: «Вы шаржируете» — он ответил небрежно: «Это история шаржирует». Стратонов сказал: «Ирония ваша — ирония нигилиста».
Так же небрежно Тагильский ответил и ему: «Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что
человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит — скепсис, а оптимизм воспитывает дураков».
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно —
о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как!
Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще —
человек, напечатанный курсивом. Я люблю
таких… несовершенных. Когда — совершенный,
так уж ему и черт не брат.
Ее писали, как роман, для утешения
людей, которые ищут и не находят смысла бытия, — я
говорю не
о временном смысле жизни, не
о том, что диктует нам властное завтра, а
о смысле бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету
так тесно.
— После я встречал
людей таких и у нас, на Руси, узнать их — просто: они про себя совсем не
говорят, а только
о судьбе рабочего народа.