Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик
с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми
головами.
На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил
с угла
на угол.
Клим знал, что
на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился
на связь
с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив
голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов,
плечо в
плечо друг
с другом; Марина ходила, скрестив руки
на груди, опустя
голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть
с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок
голову, глубоко спрятанную в
плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и только
на две темы:
с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно,
с огорчением о несовершенстве европейского уха.
В
голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик
с желтым лицом и безволосой
головой в форме тыквы, сбросив
с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал
на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел
на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их
на голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал
на колено. Пятеро мужиков, подняв
с земли небольшой колокол, накрыли им
голову кузнеца так, что края легли ему
на шапки и
на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо, широкими шагами пошел ко входу
на колокольню, пятеро мужиков провожали его, идя попарно.
Он видел, что Лидия смотрит не
на колокол, а
на площадь,
на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив
голову, тихонько сдувая пепел папиросы
с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил
голову к
плечу, чтоб направить непослушные глаза
на одну точку.
Утром подул горячий ветер, встряхивая сосны, взрывая песок и серую воду реки. Когда Варавка, сняв шляпу, шел со станции, ветер забросил бороду
на плечо ему и трепал ее. Борода придала краснолицей, лохматой
голове Варавки сходство
с уродливым изображением кометы из популярной книжки по астрономии.
Две лампы освещали комнату; одна стояла
на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась
на цепи
с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив
голову к
плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел
на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать
с мужем. В этот вечер она казалась старше лет
на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее
плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить
голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
С телеги, из-под нового брезента, высунулась и просительно нищенски тряслась
голая по
плечо рука, окрашенная в синий и красный цвета,
на одном из ее пальцев светилось золотое кольцо.
Макаров уговаривал неохотно, глядя в окно, не замечая, что жидкость капает
с ложки
на плечо Диомидова. Тогда Диомидов приподнял
голову и спросил, искривив опухшее лицо...
Все замолчали, подтянулись, прислушиваясь, глядя
на Оку,
на темную полосу моста, где две линии игрушечно маленьких людей размахивали тонкими руками и, срывая
головы с своих
плеч, играли ими, подкидывая вверх.
Они, трое, стояли вплоть друг к другу, а
на них,
с высоты тяжелого тела своего, смотрел широкоплечий Витте, в
плечи его небрежно и наскоро была воткнута маленькая
голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Сел
на подоконник и затрясся, закашлялся так сильно, что желтое лицо его вздулось, раскалилось докрасна, а тонкие ноги судорожно застучали пятками по стене; чесунчовый пиджак съезжал
с его костлявых
плеч,
голова судорожно тряслась,
на лицо осыпались пряди обесцвеченных и, должно быть, очень сухих волос. Откашлявшись, он вытер рот не очень свежим платком и объявил Климу...
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде
с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И
на плечах у него как будто не
голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог
с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить,
на какое дело он способен!
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке,
с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную
голову, высунул ее
на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая
плечи.
На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр, появились две мрачные репродукции: одна
с картины Беклина — пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся в морских волнах, окрашенных в цвет зеленого ликера; другая
с картины Штука «Грех» — нагое тело дородной женщины обвивал толстый змей, положив
на плечо ее свою тупую и глупую
голову.
Еврей сконфуженно оглянулся и спрятал
голову в
плечи, заметив, что Тагильский смотрит
на него
с гримасой. Машина снова загудела, Тагильский хлебнул вина и наклонился через стол к Самгину...
— Дурак! — крикнула Татьяна, ударив его по
голове тетрадкой нот, а он схватил ее и
с неожиданной силой, как-то привычно, посадил
на плечо себе. Девицы стали отнимать подругу, началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.
Пред Самгиным встал Тагильский.
С размаха надев
на голову медный шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял
плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
Суслов подробно,
с не крикливой, но упрекающей горячностью рассказывал о страданиях революционной интеллигенции в тюрьмах, ссылке,
на каторге, знал он все это прекрасно; говорил он о необходимости борьбы, самопожертвования и всегда говорил склонив
голову к правому
плечу, как будто за
плечом его стоял кто-то невидимый и не спеша подсказывал ему суровые слова.
Припоминая это письмо, Самгин подошел к стене, построенной из широких спин полицейских солдат: плотно составленные
плечо в
плечо друг
с другом, они действительно образовали необоримую стену;
головы, крепко посаженные
на красных шеях, были зубцами стены.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху,
с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а
на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло,
голые спины,
плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более
голым певицам.
Самгин пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом
с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив
голову к
плечу и напоминая фигуру повешенного.
На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Чтоб избежать встречи
с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне улицы, прижавшись
плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета
с красными ногтями,
на одной — шесть пальцев,
на другой — семь. Внизу пред ними,
на коленях, маленький человечек снял
с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную
голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку
с флагом, тот все еще держал его над
головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться
с палки. Самгин толкал спиною и
плечами людей сзади себя, уверенный, что человека
с флагом будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий
на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что пришло в
голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько
с испугом, как
с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил ладонь
на плечо Клима. Самгин почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
Самгин видел в дверь, как она бегает по столовой, сбрасывая
с плеч шубку, срывая шапочку
с головы, натыкаясь
на стулья, как слепая.
Неплохой мастер широкими мазками написал большую лысоватую
голову на несоразмерно узких
плечах, желтое, носатое лицо, яркосиние глаза, толстые красные губы, — лицо человека нездорового и, должно быть,
с тяжелым характером.
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по
плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство
с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села
на диван, прижав
голову к
плечу Самгина.
Слева распахнулась не замеченная им драпировка, и бесшумно вышла женщина в черном платье, похожем
на рясу монахини, в белом кружевном воротнике, в дымчатых очках; курчавая шапка волос
на ее
голове была прикрыта жемчужной сеткой, но все-таки
голова была несоразмерно велика сравнительно
с плечами. Самгин только по голосу узнал, что это — Лидия.
Деловую речь адвоката Безбедов выслушал, стоя вполоборота к нему, склонив
голову на плечо и держа стакан
с вином
на высоте своего подбородка.
— Это — ужасно, Клим! — воскликнула она, оправляя сетку
на голове, и черные драконы
с рукавов халата всползли
на плечи ее,
на щеки. — Подумай: погибает твоя страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я видела этого человека, — нет, он — не вождь! И вот, глупый человек учит царя! Царя…
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого
плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека
с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят
на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула
головою, бросилась
на тахту и крикнула пьяным голосом, топая
голыми ногами...
Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф
с книгами, фисгармония,
на стене большая репродукция
с картины Франца Штука «Грех» —
голая женщина,
с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба,
голова змеи —
на плече женщины.
К даме величественно подошел высокий человек
с лысой
головой — он согнулся, пышная борода его легла
на декольтированное
плечо, дама откачнулась, а лысый отчетливо выговорил...
Дочь оказалась
на голову выше матери и крупнее ее в
плечах, пышная,
с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
Самгина толкала, наваливаясь
на его
плечо, большая толстая женщина в рыжей кожаной куртке
с красным крестом
на груди, в рыжем берете
на голове; держа
на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая
голову по спинке дивана, посвистывая носом, она спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
Он встал, пошел к себе в комнату, но в вестибюле его остановил странный человек, в расстегнутом пальто
на меху,
с каракулевой шапкой в руке,
на его большом бугристом лице жадно вытаращились круглые, выпуклые глаза,
на голове — клочья полуседой овечьей шерсти,
голова — большая и сидит
на плечах, шеи — не видно, человек кажется горбатым.