Неточные совпадения
Когда говорили интересное и понятное, Климу
было выгодно, что взрослые забывали о нем, но, если
споры утомляли его, он тотчас напоминал о себе, и мать или отец изумлялись...
С нею не
спорили и вообще о ней забывали, как будто ее и не
было; иногда Климу казалось: забывают о ней нарочно, потому что боятся ее.
Она вообще
была малоречива, избегала
споров и только с пышной красавицей Алиной Телепневой да с Любой Сомовой беседовала часами, рассказывая им — вполголоса и брезгливо морщась — о чем-то, должно
быть, таинственном.
Клим почти не вслушивался в речи и
споры, уже знакомые ему, они его не задевали, не интересовали. Дядя тоже не говорил ничего нового, он
был, пожалуй, менее других речист, мысли его
были просты, сводились к одному...
— Отец тоже боится, что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что все их речи и
споры — только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может
быть — от пороков…
Туробоев усмехнулся. Губы у него
были разные, нижняя значительно толще верхней, темные глаза прорезаны красиво, но взгляд их неприятно разноречив, неуловим. Самгин решил, что это кричащие глаза человека больного и озабоченного желанием скрыть свою боль и что Туробоев человек преждевременно износившийся. Брат
спорил с Нехаевой о символизме, она несколько раздраженно увещевала его...
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на «ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза, хотя она
была старше его, вероятно, только года на два — на три. Нехаеву он не замечал, но внимательно и всегда издали прислушивался к ее
спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
Самгин
был убежден, что все люди честолюбивы, каждый хочет оттолкнуться от другого только потому, чтоб стать заметней, отсюда и возникают все разногласия, все
споры.
Дома
было скучновато,
пели все те же романсы, дуэты и трио, все так же Кутузов сердился на Марину за то, что она детонирует, и так же он и Дмитрий
спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима желание задорно крикнуть им что-то насмешливое.
Его особенно занимали
споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя, делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин, может
быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные слова Нехаевой...
Было что-то голодное, сладострастное и, наконец, даже смешное в той ярости, с которой эти люди
спорили.
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к
спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не
было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах
спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
На тумбах, жирно дымя, пылали огни сальных плошек. Самгин нашел, что иллюминация скудна и даже в огне
есть что-то нерешительное, а шум города недостаточно праздничен, сердит, ворчлив. На Тверском бульваре собрались небольшие группы людей; в одной ожесточенно
спорили:
будет фейерверк или нет? Кто-то горячо утверждал...
«Кутузов», — узнал Клим, тотчас вспомнил Петербург, пасхальную ночь, свою пьяную выходку и решил, что ему не следует встречаться с этим человеком. Но что-то более острое, чем любопытство, и даже несколько задорное будило в нем желание посмотреть на Кутузова, послушать его, может
быть,
поспорить с ним.
— Из Брянска попал в Тулу. Там
есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел.
Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я — тем, о котором
было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо
были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к
спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
Он
был совершенно согласен с Татьяной Гогиной, которая как-то в разгаре
спора крикнула...
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым
есть что-то родственное, и он стравил их на
спор. Но — он ошибся: Кумов
спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
— Это — безразлично: он
будет нападать, другие — защищать — это не допускается! Что-с? Нет, я не глуп. Полемика? Знаю-с. Полемика — та же политика! Нет, уж извините! Если б не
было политики — о чем же
спорить? Прошу…
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий
спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах
было много, и много
было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
За нею, наклоня голову, сгорбясь, шел Поярков, рядом с ним, размахивая шляпой,
пел и дирижировал Алексей Гогин; под руку с каким-то задумчивым блондином прошел Петр Усов, оба они в полушубках овчинных; мелькнуло красное, всегда веселое лицо эсдека Рожкова рядом с бородатым лицом Кутузова; эти — не
пели, а, очевидно,
спорили, судя по тому, как размахивал руками Рожков; следом за Кутузовым шла Любаша Сомова с Гогиной; шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины, женщины.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали,
спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно
было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Кутузов все мысли Самгина отводил в определенное русло, и с Кутузовым всегда нужно
было молча
спорить.
Но он не знал, спрашивает или утверждает.
Было очень холодно, а возвращаться в дымный вагон, где все
спорят, — не хотелось. На станции он попросил кондуктора устроить его в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать, стал подбирать стихи в ритм ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро нашел...
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него
были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем
спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это
было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.
— Ну, ладно, я не
спорю, пусть
будет и даже в самом совершенном виде! — живо откликнулся Бердников и, подмигнув Самгину, продолжал: — Чего при мне не случится, то меня не беспокоит, а до благоденственного времени, обещанного Чеховым, я как раз не дотяну. Нуте-с, выпьемте за прекрасное будущее!
Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он
был доволен. Он вспоминал собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и все, что наблюдалось им до Московского восстания, — вспоминал и видел, как резко изменились темы
споров, интересы, как открыто говорят о том, что раньше замалчивалось.
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не могли бы вызвать
спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о Дронове, определять его отношение к прочитанному — не хотелось.
Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о себе.
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь —
будет! Не
спорю. По всем видимостям —
будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел к двери в гостиную, откуда удобно
было наблюдать за Таисьей и Шемякиным, — красавец, пошевеливая усами,
был похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком к нему, слушая, что говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв нового
спора, он решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся, пошел домой.
Да, с ней
было легко, просто. А вообще жизнь снова начала тревожить неожиданностями. В Киеве убили Столыпина. В квартире Дронова разгорелись чрезвычайно ожесточенные прения на тему — кто убил: охрана? или террористы партии эсеров? Ожесточенность
спора удивила Самгина: он не слышал в ней радости, которую обычно возбуждали акты террора, и ему казалось, что все спорящие недовольны, даже огорчены казнью министра.
«Тор Гедбер, Леонид Андреев, Голованов, какая-то шведка, немец Драйзер», — думал он, потому что слушать
споры было скучно, — думал и присматривался к людям.
Но
спорить и думать о такой организации ему мешало неприятное, даже тягостное впечатление: он
был уверен, что пять минут тому назад мимо его прошел Тагильский.
Клим Иванович
был доволен тем, что очутился в стороне от этих людей, от их мелких забот и малограмотных
споров.
— И, может
быть, все позорное, что мы слышим об этом сибирском мужичке, только юродство, только для того, чтоб мы преждевременно не разгадали его, не вовлекли его в наши жалкие
споры, в наши партии, кружки, не утопили в омуте нашего безбожия… Господа, — творится легенда…
Когда Самгин проснулся, разбуженный железным громом, поручика уже не
было в комнате. Гремела артиллерия, проезжая рысью по булыжнику мостовой, с громом железа как будто
спорил звон колоколов, настолько мощный, что казалось — он волнует воздух даже в комнате. За кофе следователь объяснил, что в городе назначен смотр артиллерии, прибывшей из Петрограда, а звонят, потому что — воскресенье, церкви зовут к поздней обедне.
Было найдено кое-что свое, и, стоя у окружного суда, Клим Иванович Самгин посмотрел, нахмурясь, вдоль Литейного проспекта и за Неву, где нерешительно, негусто дымили трубы фабрик. В комнате присяжных поверенных кипел разноголосый
спор, человек пять адвокатов, прижав в угол широколицего, бородатого, кричали в лицо ему...
— Батюшки, неприятный какой, — забормотала серая старушка, обращаясь к Самгину. — А Леонидушка-то не любит, если
спорят с ним. Он — очень нервный, ночей не спит, все сочиняет, все думает да крепкий чай
пьет.