Неточные совпадения
— Слышала я, что товарищ твой
стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
— Ах, да… Говорят, — Карповича не казнят, а пошлют на каторгу. Я
была во Пскове в тот день, когда он
стрелял, а когда воротилась в Петербург, об этом уже не говорили. Ой, Клим, как там живут, в Петербурге!
Самгин присоединился к толпе рабочих, пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат, лошадей. Рабочие остановились, заспорили:
будут стрелять или нет?
Самгин приостановился, пошел тише, у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели у ворот или повешены на воротах. Фонарей
было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может
быть, и для того, чтоб удобней
было стрелять в человека, который поравняется с фонарем.
Но и рассказ Инокова о том, что в него
стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это
было? Он пошел в столовую, там, в сумраке, летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая сестра милосердия.
— Его фамилия — Бауман. Гроб с телом его стоит в Техническом училище, и сегодня черная сотня пыталась выбросить гроб. Говорят — собралось тысячи три, но там
была охрана, грузины какие-то.
Стреляли.
Есть убитые.
В кухне
было тихо, на улице — не
стреляли, но даже сквозь ставню доходил глухой, возбужденный говор. Усиленно стараясь подавить неприятнейшее напряжение нервов, Самгин не спеша начал одеваться. Левая рука не находила рукава пальто.
— Встань за церковь, дура, черт, в церковь не
будут стрелять…
— Нищих
стреляют, а? Средь белого дня? Что же это
будет, господин? — строго спросил мужчина и еще более строго добавил: — Вам надо бы знать! Чему учились?
Самгин в одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что
был впереди его, — исчез, а трое все еще лежали,
стреляя.
— По нашей улице из пушки
стрелять неудобно, — кривая, в дома пушка
будет попадать.
Пушки
стреляли не часто, не торопясь и, должно
быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами
были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб
стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу,
пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
— У меня маленький браунинг, — сказала она, —
стрелять научилась, но патронов осталось только три. У тебя
есть браунинг?
— Не
стреляют. Может
быть… Ах, как мало оружия у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие люди! Ты Кутузова не встречал?
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол,
стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они
будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно
было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что
стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
— Напали на поезд! — прокричал в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что все еще
стреляют. Он не
был уверен в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.
— Все-таки надо
было стрелять!
— Да, вот как, — говорила она, выходя на улицу. — Сын мелкого трактирщика,
был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом году, осенью, распорядился
стрелять по забастовщикам.
— Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его розгами порют,
стреляют, в тюрьмы гонят. На это — смелость
есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию — не хватает смелости! Вот это — нельзя понять! Как так? Бить не жалко, а переселить — не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?
Было много женщин и цветов,
стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
— Ты думаешь —
будут стрелять? — сонно пробормотал Дронов. — Не
будут, надоело…
— Не
будут стрелять, старина, не
будут, — сказал человек в перчатках и оторвал от снятой с правой руки большой палец.
Неточные совпадения
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки
были от дома близкие, он всегда мог взять их, и местечки
были маленькие, — троим негде
стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли
есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту
была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и
стрелял.
Левину
было досадно и то, что ему помешали
стрелять, и то, что увязили его лошадей, и то, главное, что, для того чтобы выпростать лошадей, отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка.
С Левиным всегда бывало так, что, когда первые выстрелы
были неудачны, он горячился, досадовал и
стрелял целый день дурно.
— Никто и не говорит. Только надеюсь, что ты больше не
будешь нечаянно
стрелять, — сказала она с вопросительною улыбкой.