Неточные совпадения
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он
стал как будто легче, но
на ходу топал
ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной так, что ее сходство с лисьим хвостом
стало заметней.
Ее судороги
становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались
на одной подтяжке, другую он накрутил
на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали,
ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный,
стал похож
на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал
ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
Уроки Томилина
становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом,
на его голых, медного цвета
ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти
на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев
на востоке,
стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Гриша, когда жил там, присмотрелся к нему и
стал при каждой встрече вставать пред ним
на руки, вверх
ногами.
Макаров стоял, сдвинув
ноги, и это очень подчеркивало клинообразность его фигуры. Он встряхивал головою, двуцветные волосы падали
на лоб и щеки ему, резким жестом руки он отбрасывал их, лицо его
стало еще красивее и как-то острей.
У Варавки болели
ноги, он
стал ходить опираясь
на палку. Кривыми
ногами шагал по песку Иван Дронов, нелюдимо посматривая
на взрослых и детей, переругиваясь с горничными и кухарками. Варавка возложил
на него трудную обязанность выслушивать бесконечные капризы и требования дачников. Дронов выслушивал и каждый вечер являлся к Варавке с докладом. Выслушав угрюмое перечисление жалоб и претензий, дачевладелец спрашивал, мясисто усмехаясь в бороду...
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что знает: от этого лицо
становится мертвым и жутким.
На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот сотен солдатских
ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно, не прибрано и душно от запаха спирта.
На постели Лидии лежит полуидиот.
Иноков только что явился откуда-то из Оренбурга, из Тургайской области, был в Красноводске, был в Персии. Чудаковато одетый в парусину, серый, весь как бы пропыленный до костей, в сандалиях
на босу
ногу, в широкополой, соломенной шляпе, длинноволосый, он
стал похож
на оживший портрет Робинзона Крузо с обложки дешевого издания этого евангелия непобедимых. Шагая по столовой журавлиным шагом, он сдирал ногтем беленькие чешуйки кожи с обожженного носа и решительно говорил...
Наступили удивительные дни. Все
стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив
ногу на ногу, покачивая
ногой, и задорным голосом говорит о Суслове...
Карандашик выскочил из его рук и подкатился к
ногам Самгина. Дронов несколько секунд смотрел
на карандаш, точно ожидая, что он сам прыгнет с пола в руку ему. Поняв, чего он ждет, Самгин откинулся
на спинку стула и
стал протирать очки. Тогда Дронов поднял карандаш и покатил его Самгину.
— Затем выбегает в соседнюю комнату,
становится на руки, как молодой негодяй, ходит
на руках и сам
на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх
ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
— Только? — спросил он, приняв из рук Самгина письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет
на ладони, положил его
на пол,
ногою задвинул под диван и
стал читать письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел
на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его
становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают
на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им
ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
После этого над ним
стало тише; он открыл глаза, Туробоев — исчез, шляпа его лежала у
ног рабочего; голубоглазый кавалерист, прихрамывая, вел коня за повод к Петропавловской крепости, конь припадал
на задние
ноги, взмахивал головой, упирался передними, солдат кричал, дергал повод и замахивался шашкой над мордой коня.
Проходя мимо слепого, они толкнули старика,
ноги его подогнулись, он грузно сел
на мостовую и
стал щупать булыжники вокруг себя, а мертвое лицо поднял к небу, уже сплошь серому.
Все это было не страшно, но, когда крик и свист примолкли,
стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и
стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего
на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой парень, без шапки, черноволосый, сорвал шашку с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его
на колене, бросил под
ноги лошади.
Солдат упал вниз лицом, повернулся
на бок и
стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал
на него; солдат, выставив вперед левую
ногу, вытянул ружье,
стал еще меньше и крикнул...
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам
на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже
стал что-то шарить
на животе у себя. Николай пнул его
ногой и пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал...
На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо,
ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту,
стало обидно похоже
на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
Она с разбега бросилась
на диван и, рыдая,
стала топать
ногами, удивительно часто. Самгин искоса взглянул
на расстегнутый ворот ее кофты и, вздохнув, пошел за водой.
Самгин, оглушенный, стоял
на дрожащих
ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул
на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и
становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Подсели
на лестницу и остальные двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой — маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными
ногами, в картузе, надвинутом
на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему
стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
Марина посмотрела
на него, улыбаясь, хотела что-то сказать, но вошли Безбедов и Турчанинов; Безбедов — в дворянском мундире и брюках, в туфлях
на босых
ногах, — ему удалось причесать лохматые волосы почти гладко, и он казался менее нелепым — осанистым, серьезным; Турчанинов, в поддевке и резиновых галошах,
стал ниже ростом, тоньше, лицо у него было несчастное. Шаркая галошами, он говорил, не очень уверенно...
Самгин нащупал пальто,
стал искать карман, выхватил револьвер, но в эту минуту поезд сильно тряхнуло, пронзительно завизжали тормоза, озлобленно зашипел пар, — Самгин пошатнулся и сел
на ноги Крэйтона, тот проснулся и, выдергивая
ноги, лягаясь, забормотал по-английски, потом свирепо закричал...
Поглаживая
ногу, Крэйтон замолчал, и тогда в вагоне
стало подозрительно тихо. Самгин выглянул из-под руки жандарма в коридор: двери всех купе были закрыты, лишь из одной высунулась воинственная, ершистая голова с седыми усами; неприязненно взглянув
на Самгина, голова исчезла.
Когда лысый втиснулся в цепь, он как бы покачнул, приподнял от пола людей и придал вращению круга такую быстроту, что отдельные фигуры
стали неразличимы, образовалось бесформенное, безрукое тело, —
на нем,
на хребте его подскакивали, качались волосатые головы; слышнее, более гулким
стал мягкий топот босых
ног; исступленнее вскрикивали женщины, нестройные крики эти
становились ритмичнее, покрывали шум стонами...
Круг пошел медленнее, шум
стал тише, но люди падали
на пол все чаще, осталось
на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал
на колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал...
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив
на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои
ноги. Он
стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него
стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Безбедов встал
на ноги, пошатнулся, взмахнул руками, он как будто не слышал последних слов Самгина, он
стал говорить тише, но от этого речь его казалась Климу еще более кипящей, обжигающей.
Самгин отошел от окна, лег
на диван и
стал думать о женщинах, о Тосе, Марине. А вечером, в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под
ногами он слышит треск жестких волос.
— Важный ты
стал, значительная персона, — вздохнул Дронов. — Нашел свою тропу… очевидно. А я вот все болтаюсь в своей петле. Покамест — широка, еще не давит. Однако беспокойно. «Ты
на гору, а черт — за
ногу». Тоська не отвечает
на письма — в чем дело? Ведь — не бежала же? Не умерла?