Неточные совпадения
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно
и во
всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной
маленькой стенной лампой,
и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
Почему-то невозможно было согласиться, что Лидия Варавка создана для такой любви.
И трудно было представить, что только эта любовь лежит в основе прочитанных им романов, стихов, в корне мучений Макарова, который
становился все печальнее,
меньше пил
и говорить
стал меньше да
и свистел тише.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках
и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза
стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно
и много, как прежде, говорил
меньше, слушал рассеянно
и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на
все как-то сбоку, часто
и устало отдувался,
и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Он
и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт,
маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя
все думы
и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую грусть. Дама пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура
стала еще выше
и тоньше. Кутузов пел очень красивым баритоном, легко
и умело. Особенно трогательно они спели финал...
А Поярков
стал молчаливее, спорил
меньше, реже играл на гитаре
и весь как-то высох, вытянулся.
Сказал
и туго надул синие щеки свои, как бы желая намекнуть, что это он
и есть владыка
всех зефиров
и ураганов. Он вообще говорил решительно, строго, а сказав, надувал щеки шарами, отчего белые глаза его
становились меньше и несколько темнели.
Казалось, что Спивак по
всем измерениям
стал меньше на треть,
и это было так жутко, что Клим не сразу решился взглянуть в его лицо.
Здесь —
все другое,
все фантастически изменилось, даже тесные улицы
стали неузнаваемы,
и непонятно было, как могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже,
меньше, — кое-где форточки, даже окна были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене
и не позволяла пошевелиться. Не мог он
и закрыть глаз, —
все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то
все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов
и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным,
и один из них тихо сказал...
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова
стала уродливо огромной, а лицо —
меньше. — Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты
и все такое, а меня это не опьяняет…
Подсели на лестницу
и остальные двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым
и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой —
маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа
и ржавая бороденка.
Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему
стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
Самгин ушел, удовлетворенный ее равнодушием к истории с кружком Пермякова. Эти
маленькие волнения ненадолго
и неглубоко волновали его; поток, в котором он плыл,
становился все уже, но — спокойнее, события принимали
все более однообразный характер, действительность устала поражать неожиданностями,
становилась менее трагичной, туземная жизнь текла так ровно, как будто ничто
и никогда не возмущало ее.
Ему казалось, что он
весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого
стало неловко идти, точно он связал себя.
И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени,
маленький, плоский, серый, — в очках.
Голос ее звучал
все крепче, в нем слышалось нарастание ярости. Без шляпы на голове, лицо ее, осыпанное волосами,
стало маленьким и жалким, влажные глаза тоже
стали меньше.
Маленькая лекция по философии угрожала разрастись в солидную, Самгину
стало скучно слушать
и несколько неприятно следить за игрой лица оратора. Он обратил внимание свое на женщин, их было десятка полтора,
и все они как бы застыли, очарованные голосом
и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
Было очень душно, а люди
все сильнее горячились, хотя их
стало заметно
меньше. Самгин, не желая встретиться с Тагильским, постепенно продвигался к двери,
и, выйдя на улицу, глубоко вздохнул.
Людей в ресторане
становилось все меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера
и высокий, лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах
и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
Как всегда, Самгин напряженно слушал голоса людей — источник мудрости. Людей
стало меньше, в зале — просторней, танцевали уже три пары,
и, хотя вкрадчиво, нищенски назойливо ныли скрипки, виолончель, — голоса людей звучали
все более сильно
и горячо.
Неточные совпадения
А князь опять больнехонек… // Чтоб только время выиграть, // Придумать: как тут быть, // Которая-то барыня // (Должно быть, белокурая: // Она ему, сердечному, // Слыхал я, терла щеткою // В то время левый бок) // Возьми
и брякни барину, // Что мужиков помещикам // Велели воротить! // Поверил! Проще
малого // Ребенка
стал старинушка, // Как паралич расшиб! // Заплакал! пред иконами // Со
всей семьею молится, // Велит служить молебствие, // Звонить в колокола!
Доволен Клим. Нашел-таки // По нраву должность! Бегает, // Чудит, во
все мешается, // Пить даже
меньше стал! // Бабенка есть тут бойкая, // Орефьевна, кума ему, // Так с ней Климаха барина // Дурачит заодно. // Лафа бабенкам! бегают // На барский двор с полотнами, // С грибами, с земляникою: //
Все покупают барыни, //
И кормят,
и поят!
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись
и обняв свои колени
и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему
становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно
маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть,
и всё кончится, что ничего
и не стоило начинать
и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Он был среднего роста; стройный, тонкий
стан его
и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить
все трудности кочевой жизни
и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его
маленькой аристократической руке,
и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Так
и Чичикову заметилось
все в тот вечер:
и эта
малая, неприхотливо убранная комнатка,
и добродушное выраженье, воцарившееся в лице хозяина,
и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком,
и дым, который он
стал пускать в толстую морду Ярбу,
и фырканье Ярба,
и смех миловидной хозяйки, прерываемый словами: «Полно, не мучь его», —
и веселые свечки,
и сверчок в углу,
и стеклянная дверь,
и весенняя ночь, которая оттоле на них глядела, облокотясь на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.