Неточные совпадения
Клим стал на ноги, хотел поднять Лиду, но его подшибли, он снова упал на спину, ударился затылком, усатый
солдат схватил его за руку и повез по льду,
крича...
Затем вогнали во двор человека с альбомом в руках, он топал ногою, тыкал карандашом в грудь
солдата и возмущенно
кричал...
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных
солдат пожарной команды. Дома похожи на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что и в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой в руке, толкнув его,
крикнул...
Подскакал офицер и, размахивая рукой в белой перчатке,
закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились
солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. — Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке.
Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он мне: «Не тронь, мертвых трогать не дозволяется». Так и не помог, отошел. Да и все они…
Солдаты — работают, а они смотрят…
— А некий студент Познер, Позерн, — инородец, как слышите, — из окна вагона
кричит простодушно: «Да здравствует революция!» Его — в
солдаты, а он вот извольте! Как же гениальная власть наша должна перевести возглас этот на язык, понятный ей? Идиотская власть я, — должна она сказать сама себе и…
Самгин обрадовался, даже хотел окрикнуть ее, но из ворот веселого домика вышел бородатый, рыжий человек, бережно неся под мышкой маленький гроб, за ним, нелепо подпрыгивая, выкатилась темная, толстая старушка, маленький, круглый гимназист с головой, как резиновый мяч; остролицый
солдат, закрывая ворота,
крикнул извозчику...
Особенно звонко и тревожно
кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади себя, уверенный, что человека с флагом будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий на переодетого
солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
Большое тело кочегара легко повернулось к
солдатам, он взмахнул платком и
закричал...
Самгину показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену
солдат и двигается не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к
солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая
солдатам красную юбку,
кричала каким-то жестяным голосом...
Люди, среди которых он стоял, отодвинули его на Невский, они тоже
кричали, ругались, грозили кулаками, хотя им уже не видно было
солдат.
Самгин видел десятки рук, поднятых вверх, дергавших лошадей за повода,
солдат за руки, за шинели, одного тащили за ноги с обоих боков лошади, это удерживало его в седле, он
кричал, страшно вытаращив глаза, свернув голову направо; еще один, наклонясь вперед, вцепился в гриву своей лошади, и ее вели куда-то, а четверых
солдат уже не было видно.
Свалив
солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно
кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
— Я
солдат! Понимаешь? — отчаянно
закричал медник, ударив себя кулаком в грудь, как в доску, и яростно продолжал: — Служил ему два срока, унтер, — ну? Так я ему… я его…
Самгину показалось, что Николай приподнял
солдата от земли и стряхнул его с ружья, а когда
солдат повернулся к нему спиною, он, ударив его прикладом, опрокинул,
крича...
Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него;
солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и
крикнул...
Самгин видел, как он подскочил к
солдату у ворот, что-то
закричал ему,
солдат схватил его за ногу, дернул, — Лаврушка упал на него, но
солдат тотчас очутился сверху; Лаврушка отчаянно взвизгнул...
— Видал? Видал, сволочь? Видал? — И, сделав выпад штыком против
солдата,
закричал в лицо ему...
Самгин встал, подошел к окну — по улице шли, вразброд,
солдаты; передний что-то
кричал, размахивая ружьем. Самгин вслушался — и понял...
Некоторые
солдаты держали в руках по два ружья, — у одного красноватые штыки торчали как будто из головы, а другой, очень крупный, прыгал перед огнем, размахивая руками, и
кричал.
Офицер вынул из кармана коробку папирос, посмотрел вслед
солдатам и
крикнул...
—
Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, — сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское лицо как будто таяло на огне свечи. — Я одного видел, — поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он
кричит: «Гаси фонарь, застрелю», и — бац в фонарь! Ну, тут я упал…
Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками; стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то
кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу,
солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, — пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр играл «Кармен», а за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил
солдат петь и яростно
кричал...
— Обнажаю, обнажаю, — пробормотал поручик, считая деньги. — Шашку и Сашку, и Машку, да, да! И не иду, а — бегу. И —
кричу. И размахиваю шашкой. Главное: надобно размахивать, двигаться надо! Я, знаете, замечательные слова поймал в окопе,
солдат солдату эдак зверски
крикнул: «Что ты, дурак, шевелишься, как живой?»
— Смир-рно-о! —
кричат на них
солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
Солдаты, один за другим,
кричали «ура» и, подбегая, вытаращив глаза, тыкали в куль штыками — смотреть на это было неприятно и смешно.
Самгин свернул на Сергиевскую, пошел тише. Здесь, на этой улице, еще недавно, контуженые, раненые
солдаты учили новобранцев,
кричали...
Сквозь толпу, точно сквозь сито, протискивались
солдаты, тащили на плечах пулеметы, какие-то жестяные коробки, ящики,
кричали...
В толпе
закричали ура, а молодой
солдат, нагруженный жестяными коробками,
крикнул Керенскому...