Неточные совпадения
Ее
слова были законом в семье, а к неожиданным поступкам Самгина все привыкли; он часто удивлял своеобразием своих действий, но и в семье и среди знакомых пользовался репутацией счастливого
человека, которому все легко удается.
Незаметно и неожиданно, где-нибудь в углу, в сумраке, возникал рыжий
человек, учитель Клима и Дмитрия, Степан Томилин; вбегала всегда взволнованная барышня Таня Куликова, сухонькая, со смешным носом, изъеденным оспой; она приносила книжки или тетрадки, исписанные лиловыми
словами, наскакивала на всех и подавленно, вполголоса торопила...
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми
словами. Но, когда он сказал, что
люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался
человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными
словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в
словах скептического
человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Он употреблял церковнославянские
слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить
людей. Он восторженно рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости баб и уме мужиков, о душе народа, простой и мудрой, и о том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им
слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
Климу казалось, что писатель веселится с великим напряжением и даже отчаянно; он подпрыгивал, содрогался и потел. Изображая удалого
человека, выкрикивая не свои
слова, он честно старался рассмешить танцующих и, когда достигал этого, облегченно ухал...
Вера эта звучала почти в каждом
слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание
людей.
Томилин усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился все более поучительным независимый
человек, который тихо и упрямо, ни с кем не соглашаясь, умел говорить четкие
слова, хорошо ложившиеся в память.
— Как слепой в яму упал, — вставил Варавка, а Клим, чувствуя, что он побледнел от досады, размышлял: почему это случается так, что все забегают вперед его?
Слова Томилина, что
люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились ему, он считал их верными.
Оно усилилось после
слов матери, подсказавших ему, что красоту Алины можно понимать как наказание, которое мешает ей жить, гонит почти каждые пять минут к зеркалу и заставляет девушку смотреть на всех
людей как на зеркала.
Он отшучивался неловко, смущенно, ему казалось, что в их
словах он слышит досаду и раздражение
людей, которым помешали.
— Это — хорошие русские
люди, те, которые веруют, что логикой
слов можно влиять на логику истории.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими
словами, что уже не видит себя. Каждый
человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок
слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
— Мое отношение к ее отцу… — слышал он, соображая, какими
словами напомнить ей, что он уже взрослый
человек. И вдруг сказал небрежно, нахмурясь...
И, слушая ее, он еще раз опасливо подумал, что все знакомые ему
люди как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в
словах.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их
слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли,
человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Более удачно гасились эти призрачные огни
словами большеголового составителя популярно-научных книжек; однажды во флигеле у Катина он пламенно доказывал, что мысль и воля
человека — явления электрохимические и что концентрация воль вокруг идеи может создавать чудеса, именно такой концентрацией следует объяснить наиболее динамические эпохи...
Из всего остренького, что он усвоил в афоризмах Варавки, размышлениях Томилина, он сплетал хорошо закругленные фразы, произнося их с улыбочкой
человека, который не очень верит
словам.
Слова Туробоева укрепляли подозрения Клима: несомненно,
человек этот обозлен чем-то и, скрывая злость под насмешливой небрежностью тона, говорит лишь для того, чтоб дразнить собеседника.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее
слова о праве
людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Клим огорченно чувствовал, что Кутузов слишком легко расшатывает его уверенность в себе, что этот
человек насилует его, заставляя соглашаться с выводами, против которых он, Клим Самгин, мог бы возразить только
словами...
Неожиданный роман приподнял его и укрепил подозрение в том, что о чем бы
люди ни говорили, за
словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое, как это оказалось у Нехаевой.
«В московском шуме
человек слышней», — подумал Клим, и ему было приятно, что
слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно
человек, возвратившийся на родину из чужой страны.
Лютов произнес речь легко, без пауз; по
словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более удивительно было то, что говорил
человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал...
Оно — не в том, что говорит Лидия, оно прячется за
словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал другим
человеком, иначе думал, говорил, — требует какой-то необыкновенной откровенности.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в
человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем исчезает все, все мысли,
слова, память, разум — все! Остается в
человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
— Слышал? Не надо. Чаще всех других
слов, определяющих ее отношение к миру, к
людям, она говорит: не надо.
«В сущности, все эти умники —
люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под
словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
«Но эти
слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с
людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт
словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот
человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Но его недоверие к
людям, становясь все более легко возбудимым, цепко ухватилось за
слова матери, и Клим задумался, быстро пересматривая
слова, жесты, улыбки приятной женщины.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее
слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
— Не понимаю, что связывает тебя с этим пьяницей. Это пустой
человек, в котором скользят противоречивые, чужие
слова и мысли. Он такой же выродок, как Туробоев.
«Нужно иметь какие-то особенные головы и сердца, чтоб признавать необходимость приношения
человека в жертву неведомому богу будущего», — думал он, чутко вслушиваясь в спокойную речь, неторопливые
слова Туробоева...
Он видел, что общий строй ее мысли сроден «кутузовщине», и в то же время все, что говорила она, казалось ему
словами чужого
человека, наблюдающего явления жизни издалека, со стороны.
От синих изразцов печки отделился, прихрамывая, лысый
человек, в длинной, ниже колен, чесунчовой рубахе, подпоясанной толстым шнурком с кистями, и сказал, всхрапнув, всасывая
слова...
— Адский пейзаж с черненькими фигурами недожаренных грешников. Железные горы, а на них жалкая трава, как зеленая ржавчина. Знаешь, я все более не люблю природу, — заключила она свой отчет, улыбаясь и подчеркнув
слово «природа» брезгливой гримасой. — Эти горы, воды, рыбы — все это удивительно тяжело и глупо. И — заставляет жалеть
людей. А я — не умею жалеть.
Самгин, слушая красивые
слова Ромео, спрашивал: почему этот
человек притворяется скромненьким, называет себя диким?
И больше ничего не говорил, очевидно, полагая, что в трех его
словах заключена достаточно убийственная оценка
человека. Он был англоманом, может быть, потому, что пил только «английскую горькую», — пил, крепко зажмурив глаза и запрокинув голову так, как будто хотел, чтобы водка проникла в затылок ему.
Не забывая пасхальную ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и ждал самого интересного момента, когда хорошо поевшие и в меру выпившие
люди, еще не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель
слов, забавная путаница фраз...
В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со
словами всех других
людей.
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим
людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и
словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
Клим чувствовал себя пылающим. Он хотел сказать множество обидных, но неотразимо верных
слов, хотел заставить молчать этих
людей, он даже просил, устав сердиться...
Если каждый
человек действует по воле класса, группы, то, как бы ловко ни скрывал он за фигурными хитросплетениями
слов свои подлинные желания и цели, всегда можно разоблачить истинную суть его — силу групповых и классовых повелений.
Ел
человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные
слова, от которых в памяти не оставалось ничего, — говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его
слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных
людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Пред Климом встала бесцветная фигурка
человека, который, ни на что не жалуясь, ничего не требуя, всю жизнь покорно служил
людям, чужим ему. Было даже несколько грустно думать о Тане Куликовой, странном существе, которое, не философствуя, не раскрашивая себя
словами, бескорыстно заботилось только о том, чтоб
людям удобно жилось.
Клим перестал слушать его ворчливую речь, думая о молодом
человеке, одетом в голубовато-серый мундир, о его смущенной улыбке. Что сказал бы этот
человек, если б пред ним поставить Кутузова, Дьякона, Лютова? Да, какой силы
слова он мог бы сказать этим
людям? И Самгин вспомнил — не насмешливо, как всегда вспоминал, а — с горечью...
Даже для Федосовой он с трудом находил те большие
слова, которыми надеялся рассказать о ней, а когда произносил эти
слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки выходило как-то так, что наиболее сильное впечатление на выставке всероссийского труда вызвала у него кривобокая старушка. Ему было неловко вспомнить о надеждах, связанных с молодым
человеком, который оставил в памяти его только виноватую улыбку.